Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

А вот Леший, тот раздражал ее все больше и больше. Он напоминал ей о таборе, будоражил постоянно. Здесь, в городе, он был ничто, маленькая инородная песчинка в многотысячной толпе. И это он, который привык быть на равных в таборе со многими. И это он, Леший, который мечтает о власти в таборе, власти неограниченной и безраздельной. Леший постоянно говорил о таборе, припоминал мелкие стычки и обиды. Хвастался своими победами. Он много пил, и пьяный заставлял ее плясать и петь для себя одного в этой обшарпанной однокомнатной клетке. Риста испытывала при этом страшное чувство стыда и отвращения, как будто ее выпачкали в грязи, именно такое чувство, какое она испытала в ранней юности, когда ее заставили переспать с теми, с кем она этого делать не хотела. Что общего было в этой ситуации и той, она понять не могла, но чувствовала, что петь и плясать здесь, для одного Лешего, так же противно, как принадлежать нежеланным людям. В конце концов ей все это надоело, и она окончательно ушла к Пихте.

Приятно было сидеть с ним в свободные вечера под мягким светом старинного абажура, среди книг, картин и ковров. Пихта что-то пишет, Риста тихо напевает под гитару или рассказывает ему цыганские истории.

— Послушай, Пихта, — улыбается Риста, — я припомнила одну интересную историю. Кочевал цыганский табор, и была в нем одна семья — муж да жена, а детей у них не было. Вот как-то раз неподалеку от этого табора остановился другой, и оказалось, что в этом, другом таборе родня жены проживает. А тут такой грех случился, что загуляла жена от мужа своего с другим цыганом. Тайком, конечно, чтобы люди не заметили и не догадались. Вроде бы она и гадать ходит, а сама потихоньку на свидания бегает. Да разве долго утаишься? Прошла неделя, другая, и стал кое-кто из цыган замечать: уйдет Лиза гадать, а следом за ней ухажер ее собирается.

Как-то раз взяла Лиза ведро и сказала мужу, что за водой пойдет. И тут же из другой палатки выбежал ухажер Лизы и сделал вид, будто к лошадям направляется. Подошел один цыган к мужу и говорит: «Смотри-ка, ромны твоя загуляла!»

«Ладно, — отвечает тот, — вечером узнаем». Пришла Лиза домой как ни в чем не бывало, чай поставила. Сели они с мужем чай пить, тут муж ее и спрашивает:

«Ты где была?»

Только она хотела рот раскрыть, чтобы оправдаться, да он и слушать ее не стал. Схватил кнут и давай хлестать. До крови избил. Цыганка криком кричит, а ему нипочем, так избил, что живого места на ней не осталось. Да только разве так от любви отваживают? После этого дня еще пуще прикипела Лиза к своему ухажеру. Улучит удобную минутку и — к нему. Муж ее бьет, а она все равно бегает. Тут уж стала родня из другого табора заступаться:

«Что же ты издеваешься над женой своей?»

«Ах, издеваюсь?!» — совсем рассвирепел муж. Запряг он лошадь, надел на Лизу ошейник, к оглобле привязал и давай вокруг табора кружить. До тех пор жену свою гонял, пока она совсем из сил не выбилась. А как Лиза на землю упала, так он ее волоком тащить начал. Не стерпела тут родня Лизина, похватали цыгане колья, топоры, шошки, и — табор на табор — драка пошла. Крепко бились цыгане, многих покалечили, а потом божиться и клясться на иконах стали, разбирать, в чем дело.

«А ну расскажи, Лиза, как дело было? Ходила ты на гору к ухажеру своему?»

А та бормочет:

«Не была я на горе!»

«Как так не была, когда тебя видели».

«Не была я на горе, под горой была!»

Тут все цыгане рассмеялись и присудили: прогнать Лизу из табора вон за измену. Пусть родня ее забирает. А наутро разъехались таборы в разные стороны.

Расхохотался Пихта:

— Это ты что же, про Лешего мне, что ли, рассказываешь?

— Да нет, я просто так, о жизни…

Риста обнаружила, что уютное существование успокаивает ее, что ее не так тянет в долгие хмельные загулы, что меньше волнуют поклонники и деньги. Одно было плохо — именно в такие минуты она особенно отчетливо вспоминала табор и жизнь в нем, ту настоящую волю, о которой в городе и представления не имели.

Пихта не ограничивал ее свободы. Они жили вместе, но каждый сам по себе. Когда Риста надолго пропадала — могла, например, улететь с кем-нибудь из поклонников на юг на несколько недель, — Пихта не разыскивал ее, не бил во все колокола, не устраивал ей сцен ревности по возвращении, а воспринимал все как должное, отдавая дань ее характеру. Он всегда радовался ее приходу или приезду, встречал, как долгожданного гостя: разогревал еду, купал ее, как ребенка, в ванной, но никогда не ревновал. Их отношения складывались, как отношения отца и дочери, но, поскольку они не были связаны кровными узами, их близость была естественным продолжением тех дружеских уважительных отношений, которые установились между ними. Все предполагало эту близость, ненавязчивую и трогательную.