Цыганское счастье

К весне хуже стало. Хрущевы кончились у меня. Я в пекарне мало хрущевых имела. Тридцать в аванс, пятьдесят в получку. Эльвире давала за комнату, еду покупала, Краски покупала. Они дорого стоили. Вино тоже стоило. Он много стал пить. Он уже мне не рассказывал про Бессарабию. Он молчаливый стал. Он говорил: "Когда я работаю, Митря за мной не следит…" И садился к столу. Голую меня рисовал. Грудь отдельно, голову отдельно. Глаза отдельно. "Надо по мысли идти,- шептал сам себе.- Мысль рождает образ.,," И много других слов говорил, Я не понимала. Мне его жалко было. Я не могла смотреть, как он себя мучает. Я не знала раньше, что художники так себя мучают. Я хотела, чтобы он "халтуру" свою рисовал, Там мне было понятно все. Там краски красивые были, там молдаване, хохлы и черные улыбались, там солнце светило. Но "халтуру" ему уже рисовать не давали. Вертлявый пришел и сказал: "Я твои кисти возьму, Пикассо! Ты - вольная птица!"

Богдан ему ничего не ответил. Он днями сидел, рисовал. Вечером на кровать ложился, пальцем в окно показывал: "Видишь? Стоит… Хитрец! Он думает, я его не узнаю… Эй! Митря! Митря Чокой! Заходи…- И наказывал мне: - Принеси нам вина, Сабина…"

"У меня нету хрущевых, Богдан!"

"Врешь!"

"Богом клянусь! Пусть мне между пальцами их положат! Если я вру…"

"Найди, где хочешь!"

"Найду, мой родной… И выпить найду и покушать. Тебе надо покушать. Ты худой, ты очень худой стал…"

На пекарне масла взяла. Первый раз взяла. Сошкребки взяла. Ветеран с Пашей Гречихой "процентовку" делали, желтое сверху ножом счищали, Сошкребки делили между собой. Я подглядела, где Ветеран свою долю спрятал,- взяла. Под лифчик себе заховала. И хлеба буханку взяла. "Кирпич" был помятый. Но ничего, Богдан поест. У меня получка не скоро. Он должен поесть. Ему сила надо. Он мужчина. Ему историю рисовать надо.

Я понесла сошкребки и хлеб через проходную. Никогда ничего не боялась. С мачехой гусынь щипали, и не боялась. А в этот раз мое сердце было неспокойным.

Когда боишься - всегда погоришь.

Макуха меня попутал. Из будки вышел, в руку вцепился. Зубы железные выставил. Стоит и за пазуху мою смотрит, четырехглазый червяк. Как заметил, что я сошкребки с хлебом несла? Два Степана на "Москвиче" с полным багажником выезжал - не замечал. Ветеран и Паша Гречиха с полньши сумками мимо будки шли - тоже не видел. А меня подцепил. Потащил в будку. Двери на ключ закрыл, акт начал писать. Мне все равно стало. Сошкребки растаяли - платье к телу прилипло. В окно глянула. Все, кто работал в первую смену, как вороны слетелись.

Два Степана первый пришел. Глазки свои поросячьи сплющил.

"Доигралась, булочка?.. Я это ожида-а-ал! - И Макухе: - Давай- ка сюда вещественное доказательство. Та-ак! Буханка хлеба… Что еще?"

Я сошкребки ему в морду бросила,

"На, подавись!"

Думала - ударит сейчас. Нет. Чтобы ударить, нужно мужчиной быть. Сошкребки с лица платком вытер, понюхал.

"Та-а-ак! Отметь, Олег Николаевич,- Макухе сказал:-Масло вологодское. Высшего сорта. Полкило,..- И мне акт протянул: - Подпиши!"

"Я неграмотная…" - говорю.

"Хорошо…"

На второй день я на работу пришла. Он актив собрал в Красном уголке. За стол сел. Ветеран рядом и Паша Гречиха. Людей собрали.

Судить меня стали товарищеским судом.

Чудно глядеть на них было. Я с мачехой, Ганой, гусынь на вокзале щипала. Мачеха учила меня, как простой прикинуться, как лицо и голос менять. Вспомнила я, как она учила меня, глядела за стол, где актив сидел, думала: "Гана ты Гана! Далеко тебе и всем нам щявале до них, активистов, Вот кому на вокзал идти. Вот кто любого словами обкрутит и без веревки удушит…"

Чудно, чудно было. Я их всех знаю, они матом ругались, хихикали, как черви мучные ползали, под себя гребли. А за стол сели - другие стали.

Два Степана первый голос подал:

"Ну что ж, разберемся, товарищи, в этом вопиющем происшествии!"- И на Пашу Гречиху глянул как хозяин на собаку свою глядит. Та - рада стараться, залаяла чужим голосом. Двух слов связать не умела. Ходила, мешком прибитая. Не поймешь: или спит наяву, или во сне живет. А тут - нате, проснулась.

"Я скажу вам, товарищи,- начала тарабанить.- Чуяло мое сердце, что она нечистая на руку. И вот вам, пожалуйста, результат!" Буханку хлеба взяла со стола, всем показала. И на меня такими глазами глянула, будто я ее мать родную во сне удушила.

Сижу на первом ряду. Думаю. Бог мой! Кто меня судит?

Два Степана мигнул Ветерану: давай и ты пару раз гавкни.

Ветеран воды выпил, встал:

"Да, товарищи! Вот оно, так сказать, подрастающее поколение… Мы за них, так сказать, под пулями были, жизни своей не жалели. Чтоб они, значит, могли хлеб на столе иметь… А получается, что они этот хлеб у трудового народа из рота вытягивают…"

Тут я уже не стерпела.

"А ты?! - Ветерану крикнула.- Ты о народе думал, когда "процентовку" до своей хаты тягал? А ты? - на Два Степана глянула.- Сколько масла, муки "Москвичом" своим вывез? А меня за буханку помятую судите? Ворюги вы! Ворюги вы первые!"