Туалетный утёнок по имени Стелла

Рядом семенил помощник и беспомощно, скороговоркой бормотал, что для встречи с городским активом нужно кардинально поменять имидж. Что нынче средиземноморский загар и жемчужно отбелённые зубы вызывают у трудящихся отторжение и даже ненависть.

Электорат с пониманием отнесётся к нездоровому, пускай даже отёчно-подпухшему испитому лицу, так сказать, измождённому от ночных радений и мук за простой народ.

И костюмчик бы от Бриони поменять: вызовет непонимание и вопросы масс…

– Так что, мне выглядеть, как бледной поганке? – отрывисто и по-юношески задиристо говорил Олигарх. – Может, ещё в треники вырядиться?

– Кто?! Кто эта женщина?! Кто пропустил?! – это вибрировавший от ярости имиджмейкер вопрошал у охраны. Охрана, как в плохом фильме, меланхолично жевала жвачки и щурилась.

Тётю Катю – это была она – сильно взяли за плечи («Неделю болели», – жаловалась она потом). Профессионально ощупали с головы до ног: на случай припрятанного пистолета, ножа или гранаты. («Раком ставили, охальники», – разорялась тётя Катя).

– Оставьте! – милостиво молвил Олигарх, вздымая руку. Рука блеснула алмазными часами, а пианистические пальцы – бесцветным лаком на безупречно миндалевидных ногтях.

– Мне… На ушко… Один на один бы… – квакала чуть живая тётя Катя, потирая онемевшие плечи.

Олигарх взял тётю Катю за многострадальные плечи и отвёл к стеклянной стене. Повелевал: – Говорите!

Наклонив голову, нахмурившись, он слушал бессвязную, бредовую, бестолковую Тётикатину речь: о вокзальном туалете, о помершей родами матери, о несчастной девушке-сироте, обречённой на жестокую смерть и с минуты на минуту ожидавшей своей участи…

Всё-таки Олигарх мог молниеносно улавливать смысл, отсекать лишнее, переваривать услышанное и в определённых обстоятельствах мгновенно принимать решения – потому он и был Олигархом.

Впереди, поминутно оглядываясь, переваливалась-ковыляла уткой тётя Катя на своих больных ногах. Следом шагал заинтригованный Олигарх, нетерпеливо пощёлкивая бесценным маникюром. За ними стелился шлейф свиты из подобострастных извивающихся помощников и непроницаемой охраны.

И явились они к… женскому туалету.

– Не входить, – кинул Олигарх свите.

– А как же проверка… Зачистка… На предмет покушения, теракта?

– Не входить!

Туалет был пуст.

– Здесь она, сиротка, здесь, – лепетала тётя Катя.

В последней кабинке на чемодане (том самом?!) сидел наш Утёнок, бледнее смерти. Бедняжка, заслышав шум многих шагов и мужские голоса, решила, что пришёл её последний час.

Уходя, тётя Катя велела ей наскоро облечься в старушечье платье. Надеялась, что через задние выходы успеет вывести… Хотя Пашины ребята уже с утра сидели в такси, плотным полукольцом окружившим здание вокзала. А с другой стороны – рельсы, не сбежать.

– Ах, видела бы ты её в ту минуту – закатила глаза тётя Катя. – Сидит, матушка, эдак только головку повесила. Дескать, делайте со мной что хотите, изверги. Тело моё, дескать, в ваших руках, а душа моя принадлежит одному Богу…

– Тётя Катя, – нетерпеливо прервала я её. – Это, конечно, похвально, что вы знаете наизусть классику, но давайте ближе к реальности. Что дальше-то?!

Утёнок только начала переодеваться в старьё, скидывать свою одежонку. На ней была её любимая жемчужно-серая скользкая рубашечка, сползающая с тонких плеч.

Она кротко, умоляюще вскинула на Олигарха свои ореховые глазищи, как у Бемби и… Вся её дальнейшая судьбы счастливо решилась в одно мгновение.

– Только девушка у нас, это самое… – лепетала тётя Катя Олигарху, – она у нас глухонемая. Совсем, совсем не разговаривает. Всю жизнь молчит.

– Всю жизнь молчит?! – воскликнул Олигарх. – Так это же неслыханное счастье! Об этом и мечтать невозможно!

Немедленно откуда-то – по воздуху, что ли – приплыл и материализовался пушистый шотландский плед. Олигарх бережно накинул его на дрожавшую Стеллу.

И, закутанную в тёплую ткань, перебирающую маленькими белыми босыми ножками по холодным плиткам, – её провели через пустынный зал, вывели на привокзальную площадь и усадили в бронированный автомобиль.

И сам Паша, и Пашины ребята только заскрипели зубами и волчьи оскалились в своих такси. Потому что, как не был всесилен Паша, но его власть дальше определённых границ не распространялась. А до тех недосягаемых высот, куда увозили Утёнка – тю-тю! – ему было не допрыгнуть, как ни крутись, ни визжи и ни грызи злобно собственный хвост…

– Вот, полюбуйся на нашу Стеллочку, – тётя Катя похлопала мокрыми съеденными ресничками, смаргивая непрошенные старческие слезинки. Высморкалась в носовой платок. Вынула из стола пачку дорогих зеркально-глянцевых, нестерпимо сверкающих и пускающих солнечных зайчиков журналов:

– Читай заголовки-то. Ишь, куда наш Утёнок взлетел. «Сенатор С. (это Олигарх, дай ему Бог) называет юную жену Русалочкой. «Сенатор С. со своей Русалочкой лето проводит в шале в Швейцарских Альпах, а зиму дрейфует на яхте в экваториальных водах Тихого океана». «Маленькая богиня была удостоена чести быть представленной королеве Елизавете»…

А это, видишь, особняк ихний в Канаде. Берёзки, ёлочки – тоскуют, поди, по родине-то.