Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)

  Королева чувствовала ненависть к советнику, к Тиберию, к судье, который не будет судить диссидентов, а только утвердит приговор, ненависть к бесхарактерному сыну, который молчаливо примет любое решение Икария, как бы ужасно оно не было, к толпе, что соберется смотреть, и неоформленную, бессознательную ненависть к самой себе одолевали ее. Она уже слышала, как закрываются двери камеры-одиночки, слышала тяжелые шаги босых стоп министра, слышала скрип древесины ступеней, прогибающихся под его весом дрянных досок эшафота. Слышала оглашение приговора, тяжелый стук два раза - это опустился министр на колени. Главное, она слышала скрип и лязг гильотины, взмывающей над необъятной шеей мастодонта, слышала краткий свист лезвия, срывающегося вниз, и мгновением позже влажное чавканье разрубленного арбуза. Слышала рев толпы (пирующих гиен), а закрывая глаза, видела все это в ярчайших подробностях и в довесок к тому видела стаю ворон (стервятников), обступивших тело министра (слона) и терзающих его своими клювами, - вот и все последние почести за долгие годы непогрешимой службы.

  "А если веса лезвия окажется недостаточно, что тогда? Ведь у Тиберия необычайно толстая шея... Считается ли казнь завершенной после падения гильотины? И в обязательном ли порядке казнь подразумевает непременно смерть виновного, или сочтенного таковым? Что если преступник выжил после исполнения приговора? Добьют ли его? Наверняка добьют, или сам вскоре умрет от потери крови, или еще чего... Да и какая, право же жизнь, с полуотрубленой головой? Но существует четкий регламент, порядок процесса, и не случалось еще прецедентов подобного безобразия, чтоб живого и не смогли умертвить... Правда, гильотиной или пулей казнят обычно революционеров, от пули, случалось, и выживали, по крайней мере, я так слышала... А благородных обычно казнят мечом и иногда в дуэли... Впрочем, в наши дни последнее редкость... О чем это я думаю?! Ведь ничего еще не решено... Но что если... Что если нашу казнь назначат на один и тот же день и даже на одно и то же время? Что если, скажем, я взойду на эшафот вот точно так, вслед за ним, или и того хуже, - вместе с ним? Что тогда? Он, верно, будет смотреть на меня с укором, будет презирать меня и ненавидеть. Я тогда, чтоб не видеть его, переведу взгляд на чернь, собравшуюся внизу, на их глумливые лица, искаженные ненавистью и злобой к высшему обществу, представителей которого они привыкли винить во всех своих бедах. Они будут стоять так близко ко мне, что я смогу увидеть их черные, гнилые зубы. Смогу вдохнуть запах смрада из их смеющихся ртов. Нет, я решительно не вынесу всего этого! О боги, нет! Не верю, что мой сын допустит. Дорогой мой мальчик никогда не допустит, чтобы нечто подобное произошло с его матерью!"

  Люций между тем был искренне рад приходу Икария, в отличии от него (короля), в делах Фэйр сведущего. Таким образом, Икарий своим приходом освободил его от необходимости понимания всего того непотребства, которым грузил его весь этот час Тиберий. (А прошел по меньшей мере час, с того момента, как король забылся и ушел в себя, вконец утратив инициативу в разговоре). Но главное, первый советник вместе с неловким положением освободил его разом и от нужды отвечать этому неприятному до глубины души человеку.

  "Ну вот и ты наконец, Икарий, друг мой! - с наивной такой, искренней, детской радостью подумал Люций, едва завидев советника, - теперь-то ты объяснишь этому странному человеку, якобы министру, его заблуждения, скажешь, что все у нас в государстве как нельзя лучше (меня успокоив тем самым) укажешь ему его место и, наконец, уведешь его с глаз моих долой."

  - Икарий, друг мой! Рад, что ты явился! Человек этот, сидящий предо мной, ужас какой человек и что он только нес... Мне столько всего рассказал... - восторженно воскликнул король, как-то по-шутовски притянуто взмахнув руками. Люций специально так взмахнул, ему казалось, верно, в ту секунду, что взмах этот - есть вершина актерского мастерства. Король и правда умел играть на публику, только у него это получалось интуитивно, и совершенно не получалось, когда он пытался играть сознательно, как теперь.