Тухачевский против зомби

Никите же больше всех запомнилось выступление Примакова. Примаков держался на суде с точки зрения мужества, пожалуй, лучше всех. В своем выступлении ничего кроме того, что он показал на предварительном следствии, не добавил – как и все. Примаков очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористический группой против Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичева и других, а также и то, что он якобы до ареста руководил ленинградской террористической группой в лице Бакши – бывшего начальника штаба мехкорпуса и Зюка. Отрицал он это на том основании, что якобы ему, Примакову, Троцким была поставлена более серьезная задача – поднять в Ленинграде вооруженное восстание, для чего он, Примаков, должен был строго законспирироваться от всех террористических групп, порвать свои связи со всеми троцкистами и правыми и тем самым завоевать авторитет и абсолютное доверие со стороны партии и армейского командования.

Фельдман показал то же самое, что и Корк, в том смысле, что Фельдману тоже не все было известно о планах заговорщиков, и он узнал много нового из обвинительного заключения и в процессе суда. Тем не менее Фельдман признал себя активным членом центра с 1934 года, но подчеркнул, что обработка его Тухачевский началась уже с тех пор, когда он служил в Ленинградском военном округе, которым командовал Тухачевский. Фельдман признает, что именно в этот период он сблизился с Тухачевским, и когда Тухачевский, будучи уже зам. наркома, поставил перед Фельдманом вопрос о существовании заговора, Фельдман заколебался: взять ли Тухачевского за шиворот и выдать или присоединиться к заговорщикам. Сделал последнее.

Далее Фельдман показал, что по заданию Тухачевского и Гамарника он подбирал сторонников организации на соответствующие должности. Причем, когда он однажды доложил Тухачевскому о результатах своей работы, Тухачевский был очень недоволен ею, так как Фельдман еще не завербовал никого из более или менее известных фигур. И поэтому, когда Фельдман лично завербовал Аппогу, Ольшанского, Вольпе и других, то этим Тухачевский остался доволен.

Фельдман признает, что многих из намеченных организацией кандидатов на ответственные должности назначить не удалось, потому что народный комиссар обороны часто не соглашался с его, Фельдмана, предложениями, хотя эти предложения и проходили с большим нажимом на наркома со стороны Якира, Уборевича, Гамарника и Фельдмана.

Никита слушал все это и понимал, что все сказанное – ложь от первого до последнего слова. Говорить правду – означает произвести эффект разорвавшейся бомбы. Зомби, сверхоружие, о котором в 1937 году даже слыхом никто не слыхивал. И, хотя ложь была во спасение государственности, она, как любая другая, звучала просто чудовищно…

Настало время последних слов.

Начал Якир:

– Я был честным бойцом до 1934 года, после чего изменил и стал врагом революции, партии, своего народа и Красной Армии, но во мне все время сидели два человека: один Якир – красноармейский, другой Якир – враг. Вместе с тем я считаю, что эти два человека – один враг, а другой советский – довлели на меня включительно до того времени, пока я не попал в стены НКВД, а когда я, будучи арестованным, сказал всю правду следствию, говорю сейчас всю правду суду и всем присутствующим на суде, что я разоружился как контрреволюционер и стал настоящим гражданином Союза, что я люблю армию, люблю советскую страну, свой народ и снова готов работать по-честному, как большевик, что я предан без остатка тов. Ворошилову, партии и тов. Сталину, – поэтому прошу смотреть на меня теперь так, каким я был прежде. Что касается моего вредительства в РККА, то я показал то же, что и на предварительном следствии.

Слово дали маршалу…

– К сказанному мне нечего добавить кроме того, что я показал на предварительном следствии, но в то же время во мне также сидели два человека: один – советский, а другой – враг, и я также прошу суд учесть, что я до 1934 года работал как честный большевик и боец. Путь группировки, стащившей меня на путь подлого правого оппортунизма и трижды проклятого троцкизма, который привел к связи с фашизмом и японским Генеральным штабом, все же не убил во мне любви к нашей армии, любви к нашей Советской стране, и, делая это подлое контрреволюционное дело, я тоже раздваивался. Вы сами знаете, что, несмотря на все это, я делал полезное дело в области вооружения, в области боевой подготовки и в области других сторон жизни Красной Армии. Преступление настолько тяжело, что говорить о пощаде трудно, но я прошу суд верить мне, что я полностью открылся, что тайн у меня нет перед Советской властью, нет перед партией.