Туман

– А вы хотели, чтобы я охала, ахала и периодически падала в обморок? – иронично высказалась мать. – Ты разве первый день меня знаешь? Я помирать буду, но постараюсь это сделать так тихо, чтобы ты подумал, будто я уснула. Но отходить в мир иной, – это будет моя личная проблема, а сейчас какие-то испытания уготованы нам всем. Да, я внешне выглядела спокойно, но тебе признаюсь, что внутри я вся трясусь, но опять же, не за себя, как ты понимаешь. То, что пришло к нам, ты можешь называть мистикой (указала она рукой на окно), и это короткое обозначение того, что не подвластно человеческому изучению. А мы ведь, как номинальные хозяева планеты, уверены, что знаем почти всё. Но вон, во дворе это самое «почти» сейчас смеётся над нами, и желает наслаждаться нашей беспомощностью. Я тебе уже сказала, что не могу объяснить, но знаю: там за окном та самая мистика, в твоём понимании и, кроме этих трусов, доказательства ещё будут. Ты, уж просто, поверь матери. Когда такое было, чтобы обычный туман стоял почти до полудня и ни на сантиметр не поредел. Или чем там его плотность измеряется? А спокойна я ещё и потому, что ты рядом. С тобой мне ничего не страшно, и я переживу любые катаклизмы. Такое моё состояние можно смело обозвать счастьем, и я хочу, чтобы и ты его тоже испытал в своей жизни.

– Плавно перешла к старой песне о главном, – как бы упрекнул её Максим, но это было больше похоже на его собственное сожаление.

Он подошёл к сидящей за столом матери, положил ладони на её хрупкие плечи, поцеловал у виска седую прядь волос и сказал:

– Ладно, мам. Я принимаю твой мистический настрой, но предупреждаю тебя, что мы всё с тобой переживём, и всё у нас будет замечательно.

– О, дождалась. Наконец-то я вижу фаталиста, – ответила она и обеими руками сжала правую ладонь сына, лежащую на её плече.

А буквально, минутой ранее, Валентин Егоров всё же собрался духом и постучал в дверь квартиры номер пять. Мила открыла почти сразу, словно ожидала его приход, и даже в глазах её присутствовало не удивление, а какое-то лёгкое ожидание дальнейших действий от Валентина.

– Вот, – Егоров развернул перед ней чёрные трусы её мужа и робко добавил: – К сожалению, на верёвках больше ничего не было. Я вам сочувствую.

От этой новости, Добротова почему-то нисколечко не изменилась в лице, а только мельком, как бы машинально, взглянула через своё плечо в тёмную прихожую за спиной и весёлым шёпотом произнесла: – Так и оставили бы их там, Валентин Владимирович. Зачем они мне нужны?

В голове Егорова что-то вспыхнуло от этой последней её фразы, и он почувствовал в себе небывалую рассеянность.

– Но… именно вы должны на это ответить, – подбирал он слова сквозь свои запутанные от волнения мысли. – Это же вам написано…. Ну, вон (указывал он носом на то, что держал в руках), …подумать хорошенько. Мы там внизу ничего не поняли, и поэтому пока не можем вам что-то объяснить.

Улыбку, появившуюся на губах Добротовой, можно было бы оценить как нежную и очаровательную, если бы не смешливые глаза Милы, которые выражали сейчас полное непонимание, совмещённое с лёгким восхищением от услышанной несуразицы.

– Ну, так же, там написано? – просил подтверждения Валентин, кивая опять на злосчастные трусы её мужа, и дух его словно растворялся под её милым, по-детски насмешливым, взглядом.

– Где написано? – спросила Мила Алексеевна, прижав пальчики к губам, чтобы сдержать нечаянный смех.

Она, действительно, с трудом сдерживала себя, чтобы не рассмеяться. И причиной такой накопленной весёлой эмоции была не только околесица, которую выдал ей Валентин Егоров, но и его лицо, выражающее растерянность, виноватость и просьбу о помощи. И случился небольшой парадокс, поскольку именно его лицо в этот момент погасило в Миле смешливый настрой. Она увидела перед собой, пусть и застенчивую, но выразительную ясную молодость в этом мужском лице. От своего нечаянного наблюдения она чуть засмущалась и спросила:

– Валентин Владимирович, я не пойму: вы пришли ко мне с каким-то розыгрышем?

Егоров догадался, что никакой надписи на чёрной ткани уже нет, и почувствовал, как его щёки загорелись стыдливым румянцем. Он бегло попытался вспомнить, что до этого наговорил Миле, и его стыд приобрёл форму какого-то желания: – немедленно самоуничтожиться. Валентин взглянул на трикотажное изделие с той стороны, где должна была находиться ледяная надпись, но ничего кроме мокрого пятна, естественно, не увидел. С необъяснимым упорством он продолжал стоять перед Милой с развёрнутыми чёрными трусами, как будто держал в руках раскрытую книгу на нужной странице, и чувствовал себя низкокачественным идиотом. И чтобы исправить положение, Егоров не придумал ничего лучшего, как пуститься в объяснения: