Туманное Звено. Стихотворения

Когда-то, как приморский инок,
я — бедности не замечая —
питалась серебром сардинок
и золотом пустого чая.

Обед — на стеклах я читала.

О, ресторанные глубины,
весна Латинского квартала,
цветы и рокот голубинный!..

Вновь вижу я тот вечер майский

(у памяти есть зренья сила)
когда я к прачечной китайской
в узле белье свое носила.

С тряпьем разрозненным и рваным

подкрадывалась я, как заяц,
к лавчонке с запахом нирванным,
где был хозяином китаец.

Из чашки с трещиною стойкой,

с цветной и хрупкою основой,
поили чайною настойкой
его наследника больного.

Качались на сырой веревке

инициалы полотенец.
Под ними, с плешью на головке,
кончался восковой младенец.

Был, как огарок, сух и тонок,

был острым носом схож с вороной,
был в коже старика — ребенок,
чужбинным небом изнуренный.

Лежал он с горькими глазами,

с костями хрупкими как сахар.
И кровью голубя, часами,
лечил его (но тщетно) знахарь.

За прачечной был тесный садик,

дышавший чахлою листвою…
Несите сына, Бога ради,
в квадрат с воздушной синевою.

Ему, должно быть, страшно трудно

дышать — почти уже без легких…
Солдатика, с улыбкой чудной,
сжал в пальцах он, как спички легких.

Ночь. Маленький, в сухой сорочке,

в углу сырого помещенья.
Застыл зрачок его в той точке,
откуда нет уж возвращенья…

Омыли чаем две старухи

труп за гладильною доскою,
и черные кружились мухи
над желтою его щекою.

Мать с бабушкою (в белом обе)

глядели на соседей волком.
Отец понес в молочном гробе
полотнище с ребенком желтым.

Три дня дитя уже покойно:

меж мертвыми оно телами.
И все ж отец его — спокойно
приветствует живых с узлами.

Молчит китаец: стар иль молод

не знаем — он непроницаем…
Но мы напрасно ночь за холод,
его — за скрытность порицаем.

У каждого своя природа

и не проявит по-пустому
потомство желтого народа
в словах — сердечную истому.

Что может быть мудрей монгола?

В нем сложность слова опочила…
Но многовековая школа
его — молчанью научила.

3. «Она была страной поклонов…»