Туманы Авалона

– Я не знаю, как я к ней отношусь, – Гвидион поднял голову, и на Моргаузу словно бы взглянули темные печальные глаза Ланселета. – Не противоречит ли обетам Авалона то, что я ненавижу мать, выносившую меня, и отца, который меня зачал? Хотелось бы мне, чтоб я вырос при дворе отца и стал его верным помощником, а не злейшим врагом…

Он опустил голову на руки и произнес:

– Я так устал, матушка… Я до тошноты устал от войны, и Артур тоже – я это знаю… Он принес мир на нашу землю – от Корнуолла до Лотиана. Я не хочу считать этого Великого короля и великого человека своим врагом. А ради Авалона я должен ниспровергнуть его, привести к смерти или бесчестию. Я куда охотнее любил бы его, как любят все. Я хотел бы смотреть на свою мать – нет, не на тебя, матушка, на леди Моргейну, – как на мать, выносившую меня, а не как на великую жрицу, которой я клялся безоговорочно подчиняться. Я хотел бы, чтобы она была для меня матерью, а не Богиней. Я хочу обнимать Ниниану просто потому, что люблю ее и что ее прекрасное лицо и милый голос напоминают мне тебя… Я так устал от богов и богинь… Я хотел бы быть просто твоим сыном, твоим и Лота… Я так устал от своей судьбы…

На миг юноша безмолвно застыл, спрятав лицо; плечи его вздрагивали. Моргауза нерешительно погладила его по голове. В конце концов Гвидион поднял голову и горько усмехнулся, и Моргауза поняла, что ей лучше сделать вид, будто она не заметила этого момента слабости.

– А теперь я выпил бы еще кубок чего-нибудь покрепче, и на этот раз без воды и меда…

Ему тут же подали кубок, и Гвидион осушил его, даже не взглянув на кашу и лепешки, принесенные служанкой.

– Как это там говорилось в тех старых книгах Лота, по которым священник пытался обучить нас с Гаретом языку римлян, и порол при этом до крови? Какой-то древний римлянин – забыл его имя – сказал: «Не зови человека счастливым, пока он не умер». Итак, я должен принести своему отцу это величайшее счастье – и кто я такой, чтобы бунтовать против судьбы?

Он жестом велел, чтобы ему налили еще. Моргауза заколебалась; тогда Гвидион дотянулся до фляги и сам наполнил кубок.

– Ты так напьешься, милый сын. Лучше сперва поужинай – ты ведь хотел есть.

– Значит, напьюсь, – с горечью отозвался Гвидион. – Ну и пусть. Я пью за бесчестие и смерть – Артура и мою!

Юноша снова осушил кубок и швырнул его в угол; тот глухо звякнул.

– Пусть будет так, как предназначено судьбой, – Король-Олень будет править в своих лесах до дня, предначертанного Владычицей… Все звери рождаются, находят себе подобных, живут и в конце концов вновь предают свой дух в руки Владычицы…

Он произнес это чеканя слова, и Моргауза, не особо искушенная в знаниях друидов, поняла, что слышит часть некоего ритуала, – и содрогнулась.

Гвидион глубоко вздохнул и сказал:

– Но сегодня ночью я буду спать в доме моей матери и забуду про Авалон, королей, оленей и судьбу. Правда? Ведь правда?

Тут крепкое спиртное в одночасье одолело его, и юноша кинулся в объятия Моргаузы. Моргауза прижала его к себе и принялась гладить темные – совсем как у Моргейны! – волосы, и Гвидион уснул, уткнувшись лицом ей в грудь. Но даже во сне ворочался, стонал и что-то бормотал, как будто его мучили кошмары, и Моргауза знала, что причиной тому была не только боль от незажившей раны.

Книга IV Пленник дуба

Глава 1

В далеких холмах Северного Уэльса шли дожди – непрерывно, день за днем, – и замок короля Уриенса словно плыл среди тумана и сырости. Дороги развезло, реки вздулись и затопили броды, и повсюду царил промозглый холод. Моргейна куталась в плащ и толстый платок, но закоченевшие пальцы плохо слушались ее и не желали держать челнок; внезапно она выпрямилась, выронив челнок.

– Что случилась, матушка? – спросила Мелайна, вздрогнув – таким резким показался в тишине зала этот глухой стук.

– Всадник на дороге, – сказала Моргейна. – Нам следует приготовиться к встрече.

А затем, заметив обеспокоенный взгляд невестки, Моргейна мысленно выругала себя. Опять кропотливая женская работа вогнала ее в состояние, подобное трансу, а она и не уследила! Моргейна давно уже перестала прясть, но ткать она любила, и это, в общем-то, было безопасно, если только следить за своими мыслями и не поддаваться усыпляющей монотонности этой работы.

Во взгляде Мелайны смешались настороженность и раздражение – она всегда так реагировала на неожиданные видения Моргейны. Нет, Мелайна не думала, что в них кроется нечто злое или даже просто волшебное, – просто у ее свекрови были свои странности. Но Мелайна расскажет о них священнику, он снова заявится и примется ловко выспрашивать, откуда берут начало эти странности, а ей придется изображать из себя кроткую овечку и делать вид, будто она не понимает, о чем идет речь. Когда-нибудь она таки утратит выдержку, от усталости или по неосторожности, и выскажет священнику все, что думает. Вот тогда у него действительно будет о чем с ней поговорить…