Тундра не любит слабых

— Тяни, тяни, — кричал я Нитаси. Тот, утонув по пояс в снег, перебирал гладкий плетеный ремень и вскрикивал, когда делал сильные рывки. Старик мешком тащился сантиметр за сантиметром, держа голову над поверхностью снежной каши. Казалось, этому конца не будет. Я смотрел, как Нитаси подтянул Таду к карнизу, выволок наверх и бросил маут мне. Тада стал помогать Нитаси.

«Как бы не стащить их сюда, — мелькнула у меня мысль, — ведь я тяжелее их обоих».

Тада и Нитаси молчали. Они не торопили меня, не давали советов. Они не привыкли к бессмысленной суете. Я затянул петлю маута на запястье и, подтягивая оба хорея, пополз. Выбрался благополучно.

…Мы сидели втроем и смотрели на то, что осталось от аргиша. Нарты Нитаси с привязанной к ним почтой лежали под карнизом. Их легко достать. Его упряжка и запасные олени забрались вверх по склону и лежали, тяжело поводя боками. Всего семь оленей — одна упряжка со сменой. Головы оленей моей упряжки виднелись недалеко от того места, откуда нас вытащил Нитаси. Запасных, привязанных сзади нарты, не было видно. Нарта тоже куда-то исчезла. Из упряжки Тады осталось всего четыре оленя. Один оторвался и забежал на чистый лед, остальные не могли выбраться из снега.

— Ну что, Нитаси, — сказал я, — пойдем оленей вытаскивать.

Мы собрали в пучок длинные хлысты тальников и привязали к ним конец маута.

— Держи, — сказал я Нитаси и полез с хореями к оленям. К своей упряжке я дополз, ни разу не провалившись. Передовой тыкался мне мордой в плечо, пока я отстегивал ему лямку и привязывал к наголовнику маут. Он почти без помощи вылез из своей западни и сразу лег, обессиленный. Так же мы вытащили и остальных оленей. С нартами было труднее. Мы выбились из сил, вытаскивая свое добро.

Старику стало совсем плохо. Он лежал пластом. Видно, наглотался холодной воды.

— Атмы мана, Сырада-нямы [вот я, мать подземного льда],— бормотал он, обращаясь ко мне, — однако умирать буду, ты, парень, чего сердишься? Я теперь в Бодырбо-моу [в землю мертвых] буду аргишить. Оленей, которые утонули сейчас, там возьму, на них ездить стану. У-га, молодой там буду. Отца увижу, мать. Танцевать буду. Мне пора умирать. Всем оленей не хватит однако.

— Молчи, молчи, старик, — говорил я, шаря в рюкзаке, — сейчас выпьем спирта.

— Ты пей сам, пусть Нитаси тоже пьет, — хрипел он, дергаясь от приступов рвоты. — Вы молодые. Вам жить надо. Мне-то что — умирать пора.

— Пей, пей, — я насильно втискивал горлышко бутылки ему в рот. Спирт тек по подбородку старика. Сделав несколько глотков, он успокоился и затих.

— Пей, — протянул я бутылку Нитаси, который уже успел поднять и запрячь оленей.

Потом глотнул сам. Стало легче. Спирт нас немного согрел, но все-таки мы дрожали. Мокрая одежда тянула вниз, как вериги.

— Вставай, старик, ехать пора, — сказал я Таде.

— Нет, — твердо ответил он. — Оленей мало. Всех не увезут. Ты езжай, Нитаси пусть едет.

— Вставай, — кричал я ему и тянул за мокрую, скользкую парку.

Старик безучастно бормотал что-то свое. Мы с Нитаси уложили его на нарту и пошли потихоньку, ведя оленей. Искали место, чтобы развести костер, обсушиться и согреться.

Место для привала выбрали отличное. Расположились под прикрытием огромной коряги, вывернутой с корнями, и развели костер. Старика раздели, уложили в мой спальный мешок, уцелевший по счастливой случайности: он был привязан вместе с почтой к нарте Нитаси. Старик хлебнул еще спирта и заснул. Мы тоже разделись и усиленно натирались снегом. Огонь потрескивал, от сушившейся одежды валил пар. Я блаженно развалился на нарте. Наверное, это было странное зрелище: двое голых мужчин на нартах среди тундры.

Сушиться пришлось долго. Моей меховой куртке и брюкам эта процедура особенно не повредила, но роскошные парки были безнадежно испорчены. Шкуры звенели, как жесть. Они ломались, из прорех клочьями вылезала шерсть. С трудом оделись и снова улеглись отдыхать. Солнце стояло высоко, снег таял, ехать дальше было невозможно. Да и олени должны подкормиться и набраться сил. Старик спал, а у нас с Нитаси возбуждение не проходило.

— Правильное имя у старика, — говорил Нитаси, — Тада значит «шило». Такой старик упрямый! Кого хочешь изведет! Как шило, будет колоть, колоть, а своего добьется. Он-то теперь решил здесь остаться. Не хочет, чтобы мы бедовали. Умереть решил. Боится, что олени всех не увезут. У нас все старики такие. Пока руки двигаются, что-то делают, не хотят в тягость быть. Как состарятся совсем, только в чуме лежать могут, начинают говорить о смерти. А чего умирать, если они никому не в тягость? Это они старую жизнь забыть не могут. На стариков сердиться нельзя. Нам Тада опять говорить будет, чтобы его оставили. Сердиться не надо. Поговорить надо маленько. Пускай сам согласится ехать.

Нитаси помолчал немного, разгребая палкой угли в костре, и заговорил снова.