Тупая езда

Сестричка думает, что я размышляю о нем, в то время как на самом деле я думаю о футболе и этом ублюдке-судье. Пенальти ему в задницу, Больной прав: когда Блэк ударил Гриффитса локтем по лицу, это тянуло на удаление. А теперь этот старый ублюдок лежит передо мной и бордовый шарф повязан на изголовье его кровати. Сраный отчим-тиран: вот и все, больше он мне никем не приходился. Чертов телик на выдвижной ноге; как будто этот ублюдок летит, сука, первым классом. В этот момент он просыпается и замечает, что я смотрю на ящик.

— А… это ты… — говорит он елейно, а затем его лицо сморщивается в ухмылку. — Игру видел?!

— Только вернулся, да.

— Быстро мы вас, — говорит он, посмеиваясь, так что трясется весь его скелетный каркас. — Что и неудивительно.

— Да. Как ты тут?

— Даже не вздумай притворяться, что тебе не все равно!

— И то верно. Рад, что тебе скоро пиздец, старый вонючий ублюдок!

— По крайней мере, уйду с осознанием, что видел, как «Хартс» выигрывают Кубок. Снова. У ваших. По крайней мере, я успел это увидеть.

— Да-да.

— Пять-один, конечно…

— Да-да.

— Тебе будет больно, сынок. Куда без этого. Эдинбургское дерби… — Его слабые руки поднимаются из-под простыней и показывают пять пальцев на одной руке и один — на другой. — Пять-один…

— Да.

— Вот в тысяча девятьсот втором вашим повезло… ты ведь тоже не молодеешь, сынок. Думаешь, ты еще увидишь, как ваши поднимают кубок?

— Да не знаю я, — говорю.

Странно, но я понимаю, что на самом деле меня не так уж чертовски волнует футбол, он сам все это себе придумывает. Меня осеняет, что так все и есть: вы воображаете, что других это задевает сильнее, чем есть на самом деле. Сколько лет я втирал всем про семь-ноль в новогоднем матче[53], а ведь никого, наверное, это особо не волновало, а про меня решили, что я, наверное, туповат. А ведь важнее всего — что это значит лично для тебя. Что меня действительно угнетает, так это жизнь без траха, вот это и правда задевает за живое, а этот полуживой отчим, придурок, все заливает про свой сраный Кубок…

— Наша защита тверда, как старая крепость… — шепчет он, а потом проваливается в мирный сон.

Я смотрю на капельницу с физраствором, которая висит на крючке. И, не успев даже подумать о том, что делаю, я задергиваю занавески вокруг кровати. Снимаю капельницу, достаю свой нож и делаю в верхней части пакета дырку. Затем выливаю три четверти физраствора в раковину. Я достаю свою шишку и ссу в пакет, наполняю его и чувствую, как он раздувается, такой теплый, в моих руках. Пакет наполнен, и я проливаю немного мочи себе на пальцы. Приходится доковылять до раковины, чтобы избавиться от остатков, а затем вытереть все бумажными полотенцами.

Я отклеиваю от стены кусочек скотча — они вешают туда открытки с пожеланиями — и заклеиваю обратно пакет. Вешаю его на крючок. Он такой же желтый, как и был, только намного темнее, и можно увидеть, как в нем плавают толстые, похожие на яичный белок, нитки спермы.

Я смотрю, как мудило спит, и отцепляю трубку с морфием. Затем беру маленький звоночек на веревке, которым он обычно подзывает медсестру, и перевешиваю его за кровать. Выражение у него на губах изменилось, а портки начали пропитываться потом, как у тёлы из «Свободного досуга», которая отрабатывает вторую смену. Неожиданно он открывает рот и смотрит на меня.

— Ты все еще здесь? Что-нибудь задумал, готов поспорить! — Затем его лицо сморщивается, изображая широкую улыбку. — Ладно, ничего ты со мной уже не поделаешь. Я видел, как моя команда взяла Кубок!

— Тебе моча в голову ударила, — говорю я широко улыбаясь, а в это время придурка обдает очередной волной и из пор выступает липкий пот, он катится по его восковой коже, которая прямо у меня на глазах становится желтой, как при желтухе.

От него начинает исходить прогорклый запах, это воняет моя моча смешанная с его гнилой плотью. Его пальцы сжимаются на дозаторе морфия. Но ничего не происходит. Он с ужасом опускает свои усталые старые глаза на старую толстую вену, в которой нет иглы.

Он пытается издать какой-то пронзительный звук, но выходит тихо и хрипло.

— Мне ужасно плохо… как будто весь высох и отравлен… дай мне воды… — Он протягивает руку, смотрит на стакан с водой, на звонок медсестры, на кнопку дозатора морфия.

Но до всего этого он никак не может дотянуться.

— Тебе правда моча в голову ударила, — говорю я, отодвигая стакан с водой на ночном столике и переставляя его поближе к раковине, куда уже не дотянутся эти высохшие руки, эта костлявая хватка.

— Терри… помоги мне… позови медсестру… я же твой отец, сынок…