Тур — воин вереска

Пушки палят, окутанные клубами дыма, изрыгают снопы огня; подскакивают и откатываются и грохочут так, что закладывает уши. Им ружья вторят — трещат; так горох сыпется на пол: просыпался и трещит, скачет на половицах. Пушки громыхнут, ружья залпом ударят, швырнут, метнут смерти горох, и народ валится снопами — ряд зелёных, синих ряд, ряд серых, опять зелёных... Кричат, лежат, ползут, тянут руки, поднимаются, надламываются, снова падают, борются, ревут и орут, опять куда-то ползут, вонзая в землю ножи и кинжалы... Взметается к небу белый и жёлтый дым, а от деревни чёрным дымом потянуло — от нового пожарища. Перепуганные, суматошные птицы летят, скачут конницы, серебром блистают сабли и шпаги, брызжет на землю кровь, и некий кровавый пар поднимается всё выше. Лёгкие порывы ветерка сносят пороховой дым и кровавый пар к лесу, на Винцуся, но новые залпы ударяют, и поле битвы снова окутывается разноцветными зловещими клубами... От непрестанного грохота пушек, от гула этого, от проносящихся по полю конниц дрожит земля — ну точно живое существо.

Страшно...

Винцусю было страшно, как, пожалуй, никогда в жизни страшно не бывало. Но он крепился, не уходил. Зажмуривался, в траву осеннюю, холодную и мокрую от дождей, пальцами впивался, в землю грудью вжимался, но не уходил. Потом от ещё большего страха глаза открывал и опять смотрел. И не помнил он, что от жути такой, от ужасного зрелища кровавой баталии, этой кровавой бани, не раз крестился — само собой как-то получалось, от перепуганного сердца, от смятенной души, от заледеневшей в жилах крови. И молитвы он какие-то шептал — и «Отче наш», и «Погуби Крестом Твоим борющие нас», и сам придумывал молитвы, потрясённый тем, что видел, и поражённый действом чёрным, дьявольским наваждением, и новые молитвы, короткие и сильные, прорывались из груди, срывались с искусанных губ, но не были они словами, а были кровью и текли на подбородок... за громоподобным грохотом не слышал их Винцусь и, кажется, плакал навзрыд, размазывая по грязным щекам слёзы, — да разве упомнишь, когда у тебя только слёзы, мелочь, вода, а там... Смерть!..

Смерть там правила своё действо — свой спектакль и свой бал, всё новые сотни и сотни солдат и офицеров Она прибирала к костлявым рукам и посвящала в своё великое таинство, бесчисленными поколениями познанное, но никем не изъяснённое, никем не выданное таинство — что такое она есть, смерть, и что там... там... за последним вздохом, за гробом. Для них, для них, ступивших на подмостки древнейшего из театров — театра Смерти, — проткнутых шпагами или пиками, разрубленных саблями, обожжённых выстрелами в упор, разорванных ядрами, искромсанных осколками бомб, задушенных, застреленных, отважных и честных героев, актёров своей судьбы, вчера ещё рыцарей духа, а ныне рыцарей ордена Вечного Упокоения, была сия мистерия...

И у шведского солдата есть предел стойкости

Здесь мы должны сказать, что мальчик, взирающий из кустов на поле битвы, окутанное пороховым дымом, глядящий издалека да не с самого удобного возвышенного места, с не весьма широким обзором, мальчик, хоть и рисковый, но более жавшийся к земле под свистом пуль, нежели решавшийся поднимать голову, видел не всё и уж тем более не много из виденного понимал. А мы приподнимем завесу порохового дыма и несколько возвысимся над местом баталии, ибо автор в своём сочинении Творец и Господин и многое может себе позволить из ряда идей, и скажем для тех, кто интересуется военным искусством, кому любопытны тактические действия противников (впрочем, и самой широкой публике почитать это будет небезынтересно), явно достойных друг друга, как это показал ход истории, скажем, что на поле этом сошлись наконец корволант, летучий отряд петровский, и корпус Левенгаупта, ведущий для короля Карла необычно большой, неповоротливый и крайне необходимый обоз. Русских было сначала немного, но в течение битвы прибыли подкрепления, и число их достигло двенадцати тысяч человек — пехотинцев, кавалеристов, пушкарей, а у Левенгаупта — шестнадцать тысяч[39].