Турбулентность

ОН УСЛЫШАЛ, что парень мертв. Это случилось так быстро, что Вернер ничего не понял. Такси внезапно обо что-то ударилось и остановилось, скрипнув тормозами, отчего его резко качнуло на ремне безопасности. Казалось, не случилось ничего слишком серьезного. Таксист выругался по-французски, потянув за ручной тормоз. Очевидно, ему нужно будет выйти — сказать какие-то слова. Вернер подумал, что это не займет много времени. Он надеялся, что ему не придется вставать со своего места на заднем сиденье такси, старинного «Мерседеса», вероятно, начала 1980-х, цвета кафеля в бассейне. Такими были большинство такси в Дакаре.

Он сидел и ждал, пока водитель сделает, что нужно, и они смогут ехать дальше. Он думал о Сабине, женщине во Франкфурте, с которой он как бы встречался. Незаметно для себя они завязали такие условные отношения, которые до недавнего времени, казалось, устраивали его. Однако с некоторых пор он все чаще задумывался, чем она занимается, когда его нет рядом. Такая перемена — от состояния, близкого к безразличию, до его теперешнего состояния, когда он звонил и писал ей все чаще и чаще, просто чтобы убедиться, что она одна, — случилась с ним почти неощутимо в течение пары недель. Он взглянул на наручные часы. Был ранний вечер. Заходящее солнце светило сквозь вереницу пальм с побеленными снизу стволами. Дорога бежала вдоль океана. На широком пляже повсюду играли в футбол на песке.

Вернер заметил, что вблизи такси собралась небольшая толпа и люди что-то кричали. Он выглянул из окна, пытаясь понять, что происходит, но ему было плохо видно, так что он открыл дверцу и встал одной ногой на асфальт. На дороге валялся мопед, покореженный. Однако никто не смотрел на него. Все столпились, насколько мог заметить Вернер, вокруг неподвижно лежавшего на нагретом асфальте молодого человека в голубой футболке. Появился полицейский в форме военного образца, который принялся отстранять толпу и задавать вопросы. Очевидно, больше остальных его интересовал таксист, и Вернер снова взглянул на часы. Если это затянется, ему придется попытаться найти другое такси. За ними образовывалась пробка, медленно продвигавшаяся сбоку. Ветви пальм зашумели под порывом ветра с океана. Вернер услышал, как кто-то сказал «Il est mort»[5], какой-то зевака с краю толпы, который ушел куда-то, ушел своей дорогой.

У Вернера тоже была своя дорога.

Он задумался, что же ему делать.

Это было кошмарно, с одной стороны, беспокоиться о том, что он может опоздать в аэропорт, когда на дороге валялся мертвый мальчишка.

Вернер подумал, что он впервые в жизни видит рядом с собой мертвое тело. Не то чтобы он отчетливо видел его. Он видел только неподвижные конечности, но не видел лица, глаз. На асфальте было темное жидкое пятно — оно казалось слишком темным для крови, но судя по всему, это была именно она.

Солнце висело низко, и через дорогу пролегли длинные тени.

Полицейский напористо задавал вопросы таксисту. Возникли еще несколько полицейских.

Вернер еще раз взглянул на пляж. Он ненавидел пляжи. Вдалеке массой белой взвеси в вечернем воздухе виднелся прилив океана.

Когда ему было пять лет, его родная сестра, Лизль, утонула в море.

Его самые ранние воспоминания в жизни были связаны с тем днем — он помнил, как ходил, охваченный жутким, безумным ужасом, между зонтиков от солнца и шезлонгов, и отец до боли крепко держал его за руку. Горячий песок обжигал ноги, но он был в таком шоке, что молчал об этом, пока отец таскал его за собой едва ли не волоком. Это случилось на одном из маленьких курортных пляжей на морском берегу, на северо-востоке Италии. Этот курорт был популярен среди семейных отдыхающих с маленькими детьми, потому что вода там была такой мягкой и мелкой — можно было отойти от берега на несколько сотен метров, и вода держалась по пояс.

Вернер не мог с точностью сказать, какие картины в его голове были реальными воспоминаниями о том дне, а какие сложились из того, что ему рассказали потом. Вероятно, бо`льшую часть он додумал из того, что ему рассказывали, хотя он не помнил, чтобы хоть кто-то говорил ему об этом, как и вообще почти не помнил таких разговоров.

У него засело в памяти, как они с отцом мечутся по горячему песку, пока кто-то что-то объявляет через громкоговоритель — женский голос, говоривший по-итальянски, разносясь в воздухе металлическим эхом. Он догадывался, что этот голос, вероятно, говорил что-то о том, что пропала Лизль, потому что тогда он, видимо, и сказал отцу: «Надеюсь, Лизль не пропала, потому что я люблю Лизль».

Через несколько лет после этого он услышал, как отец рассказывал кому-то о том, что он сказал это. Конечно же, он не помнил, как он «любил» Лизль, и с трудом представлял, что он понимал под этим словом. Он знал как факт, что был практически неразлучен с ней четыре года своей жизни, и это было странно, поскольку теперь он не мог припомнить ни единой картины из тех лет, ничего из того, что в действительности делала его сестра.

Больше он никогда ее не видел.