Турецкие письма

Не могу пожаловаться, письма ваши, милая кузина, мне приходят, но иные — такие короткие, что едва начнешь читать, уже конец. Бывают такие письма, что хотелось бы, чтобы они состояли из двух слов, потому как скучные очень. Но ваши письма, милая, такие хорошие и вкусные, что я готов съесть даже бумагу, на которой они написаны. А знаете, отчего? Оттого, что мы любим друг друга, а письмо, полученное от милой, — и само милое. Но еще и оттого, что вы хорошо умеете описывать свои мысли, и даже незначительную вещь умеете так украсить, что она кажется значительной и нравится. Другие даже большую или полезную вещь делают безвкусной, и читаешь их без всякой охоты. Признаюсь, милая кузина, ежели бы ты была такой, как многие другие, я бы и бумагу не покупал для писем. Потому как я терпеть не могу, видя, как иные женщины пишут своим мужьям или родственникам так, словно судье или епископу. Ежели они сами и ласковые, то в письме стараются делать вид, будто для ласкового и шутливого письма совсем не требуется ума. Хотел бы я показать таким женщинам ваши письма. Они могли бы научиться по ним, что такое письмо, написанное с расположением и умом. О своих письмах я не говорю, потому как вы к ним уже привыкли. Вы находите их хорошими. Другого я и не желаю.

После того как я послал вам последнее письмо, мы вернулись в город, потому как погода наступила скверная и потрепала наши полотняные дома. Но вчера другой неприятель прогнал нас в лагерь, неприятель, перед которым отступило бы войско самого Дария[278]. Ах, милая кузина, что за ужасная болезнь эта чума: сегодня ты здоров, завтра можешь умереть, состояние не для того, чтобы веселиться. Не знаю, кто принес к нам эту болезнь, но лучше бы остался он там, откуда пришел. Потому как есть много таких болезней, которые только со временем затрагивают другие страны. Например, считается, что оспу привезли в Европу сарацины. Болезнь эту в Америке тамошние дикари знают лишь с тех пор, как к ним стали ездить европейцы, а случилось это недавно. Ну, а та мерзкая болезнь, милая кузина, которую мы называем французской болезнью и которая, слава нашим здоровым жителям Эрдея, нам неведома, она в других, далеко лежащих краях неизвестна. В Испании же эта болезнь настолько обычна, что какая-нибудь богатая женщина считает пустяковым делом рассказать всем, что эта болезнь есть у нее; это вроде как у нас сказать, что у тебя болит голова. Но зачем нам говорить о болезнях; поговорим лучше о другом. Правда, в том, что я хочу сказать, для меня тоже мало радости, потому как вдовушка наша, Жужи, все-таки собирается уезжать, и когда я вижу, как она складывает в сундуки пожитки, мне словно нож вонзают в сердце. Знаю, вас, милая, это не тревожит, такой уж у вас жестокий характер, но хоть немного пожалейте меня, пускай вы мне и не сочувствуете. Я уговариваю ее остаться, думаю, что, может, сердце подсказывает ей то же, но разум ее я не могу себе подчинить. Потому как глаза ее привыкли видеть полные сундуки, у мужа же ее кошелек был куда толще, чем у меня. Меня она хоть и привечает, но смотрит в будущее. Ежели она опасается за тысячу золотых, ей оставленных, чтобы не израсходовать их слишком быстро, то она знает, что я ничего не могу тут поделать. Она видит, что мое благополучие, вся моя жизнь построены на песке, поэтому просит совета не у сердца, а у разума. Что я могу ей сказать против этого? Ведь известно, что разум дает нам советы лучшие, чем сердце, потому как сердце видит только настоящее, разум же думает о будущем. В нашем нынешнем же состоянии о будущем надо очень много думать, а нам, изгнанникам, больше, чем другим, владеющим добром, которое у них отнимет только смерть. Так что я ничего не могу возразить против планов Жужи; как говорит французская пословица, каждый должен знать, что варится у него в котелке. В моем котелке не варится никакой надежды на возвращение домой, как же я могу желать, чтобы кто-то, кроме своих несчастий, взял на себя еще и мои. До сих пор я еще не опробовал ту пословицу, что, дескать, возьми меня замуж, бедняк, будем бедняками вдвоем. Кому такое нравится, пусть ей следует, я не возражаю, но и другие пусть не возражают, ежели я ей не следую. Милая кузина, позволь мне закончить это письмо, потому как тут стоит такая жара, что я боюсь, как бы солнце не спалило мой шатер. В доме же прохладней, так что вы можете написать мне более длинное письмо. Милая кузина, давайте беречь ваше драгоценное здоровье.

76 Родошто, 17 septembris 1726.