Турецкий марш

Придется, наверное, уезжать в Шотландию; есть у меня там родня среди горцев – и Мак-Грегоры, и Фрейзеры – они меня обязательно приютят, все-таки для них кровь – не вода. Но садиться им на шею… И у тех, и у других отобрали после Каллодена все, что только можно было отобрать. Кому-то потом все, или многое, вернули, но не моим родственникам; отец не от хорошей жизни покинул Каледонию[59].

А главной причиной того, почему я не хочу уезжать из Лондона, является надежда, что мне все-таки удастся еще раз увидеть сэра Теодора. Я его полюбила с первого взгляда, и минуты, проведенные с ним – вполне целомудренно, могу вас заверить, – принадлежали к самым драгоценным моментам моей жизни. А насчет целомудрия… Что бы ни говорила тетя Клэр, а также бесчисленные другие дамы ее возраста, о том, что супружеские отношения для женщины – сущий ад и что их приходится терпеть ради мужа, но я была бы готова хоть сейчас принести свою невинность на алтарь любви к сэру Теодору. Вот только вряд ли у него появится возможность оценить мое жертвоприношение…

Еще чуть более года назад мы с мамой обитали в небольшом домике в Ричмонде, под Лондоном. С тех пор, как погиб папа, его полк выплачивал ей небольшую пожизненную пенсию – до тех пор, пока она снова не выйдет замуж. Ну а мне полагались одиннадцать шиллингов в неделю до моего восемнадцатилетия, которые я без остатка отдавала маме. Жили мы небогато, но счастливо.

А в марте прошлого года мама поехала к подруге в Манчестер на два дня. У поезда взорвался котел, и шесть человек погибли. Мама оказалась в их числе. Узнала я об этом от представителя компании, занимавшейся выплатами нашей пенсии. Тот поспешил выразить соболезнования и заодно сообщил мне, что с того самого дня мне полагалась лишь собственная пенсия, которой не хватало даже для аренды нашего с мамой домика.

На похоронах ко мне подошла двоюродная мамина сестра, Клэр Джеффрис, урожденная Фэллон, и пригласила меня поселиться у нее – с условием, что я буду отдавать ей весь свой доход, а еще преподавать ее дочерям французский и танцы, а также этикет («видишь ли, милочка, они в школе плохо учатся»). А про мои деньги она сказала: «Не такая ты мне и близкая родня, и одиннадцать шиллингов вряд ли покроют расходы на твое содержание».

Год назад мне исполнилось восемнадцать лет, и пенсию выплачивать прекратили. Тогда тетя открытым текстом дала мне понять, чтобы я поскорее искала себе место компаньонки: «О замужестве и не мечтай, кому нужна глупая дура без приданого, да еще и тощая, как лещ?»

К моему счастью (как мне тогда показалось), два дня спустя ко мне приехала крестная – некогда принцесса Александрина Виктория, а теперь ее величество королева Виктория, и привезла подарок – десять фунтов стерлингов. Но, присмотревшись ко мне, она вдруг строго взглянула на тетю, потом опять на меня, и безапелляционным тоном отчеканила:

– Детка, что-то ты исхудала. Я тебя заберу к себе. Леди Клэр, вы, я надеюсь, не возражаете?

Леди Клэр, конечно, не возражала, а пока я паковала немногие свои вещи в мамин старый чемоданчик, намекнула, что потратила на меня намного больше, чем моя жалкая пенсия. Каким образом, она не пояснила – все эти месяцы я была практически прислугой, кормили меня вместе со слугами, одежду и обувь донашивала ту, в которой приехала, но она потребовала у меня три фунта из подарка ее величества. Я решила, что не буду с ней ругаться, и безропотно достала три фунтовые банкноты. Получив искомое, тетя присовокупила:

– Вот теперь все честно.

После недели в Букингемском дворце крестная поселила меня в Голландском доме, сказав мне, что поищет для меня место компаньонки у кого-нибудь из своих камеристок. Там я и встретила сэра Теодора, после чего жизнь моя стала раем – до того самого момента, когда его вдруг схватили и куда-то потащили, а меня та страшная женщина отвела в мои временные апартаменты, где поджидала еще одна, похожая на первую как сестра-близняшка. Они приказали мне раздеться «внизу»; я отказалась, тогда одна меня схватила стальными руками, а другая сорвала с меня юбку и блумеры[60] и раздвинула мои ноги, после чего крикнула:

– Доктор, войдите!

Я сгорала со стыда – как любая уважающая себя женщина, я знала, что ни при каких обстоятельствах нельзя показывать себя «там» посторонним мужчинам. Многие – например, моя тетя – говорили, что это касается даже мужа и что доктора никогда не видят «того, чего необходимо стыдиться»[61], а лишь ощупывают эти органы под простынею. Но мерзкий старикашка с немецким акцентом раздвинул мое самое сокровенное место и, осмотрев и пощупав, сказал:

– Миссис Шарп, она девственница.

– Вы уверены, доктор Старнберг?

– Я видел такое количество работниц борделей, знаете ли… Бандерши часто покупают девственниц и предлагают их лучшим клиентам за хорошую плату, и мне много раз доводилось проводить освидетельствование.

– Спасибо, доктор, – сказала жуткая миссис Шарп и, отпустив мои ноги (которые я сразу же сдвинула), достала банкноту и протянула доктору. Тот чуть поклонился, бросил еще один взгляд на меня и вышел из комнаты.