Тургенев, сын Ахматовой (сборник)

Когда она оказалась дома и услышала, как сумки со стуком брякнулись на пол, муж приканчивал тарелку густого горячего супа.

– Как рано темнеет: включи свет! Знаешь, я тут насчитал, – говорил он в промежутках между ложками, – что закодировалось уже восемнадцать знакомых.

– Нашему заразе тоже давно уже пора. Я даже молиться за него не могу, так, деревянно как-то перед иконами отчиталась. – Но перекосы каким-то образом испарялись с ее лица.

А муж свое:

– Недопекин закодировался, Юрий закодировался, Перепонченко тоже, когда руки в сугробе чуть не отморозил.

– А букинист? Кодировался, но запил.

– Это один, а восемнадцать уже навсегда не пьют!

Завязался спор: навсегда или не навсегда? В результате через полчаса:

а) селедка протекла на хлеб;

б) слиплись вареники с капустой;

в) муж долго и безуспешно гонялся по квартире за женой, которая убегала с криком «Пост! Пост!»;

г) робко посеялся росток надежды высшего качества, то есть совершенно беспочвенной, на то, что сын излечится от алкоголизма.

А в это время Лена и Михалыч вошли в спальню, начали раздеваться, погасили свет… А что же дальше? Опять та самая проклятая неизвестность!

Тут еще не хватает костюмов и носов для родителей троцкиста и алкоголика, но так за них болит все, что если будем лишние три дня их проявлять, то вообще занеможем. А кому это нужно?

Три продюсера на сюжет мертвеца

Вдруг увидел ее, и подбежал, и говорит:

– Я написал о вас сценарий. Вы и Модильяни!

– Кто вы такой?

– Владимир Крыль.

Тут она как размахнется, как даст ему по щеке!

– Анна Андреевна, за что?!

Склонился хирург:

– Просыпайтесь! Владимир Васильевич, просыпайтесь!

* * *

В груди кто-то проскакал по диагонали. Потом такой монтаж: коридор – палата – медсестра.

– Поблевушеньки – это нормально, – говорила она, убирая полотенцем что он нафонтанировал.

В ее глазах он явственно читал: «Все еще живой? Вот это да… Расскажу всем».

– Ничего не помню – даже день рождения Ахматовой!

Теперь взглянем на местность.

Больничная палата на двоих. Платная, но бачок в санузле неисправен и вплетает в разговор свое струение.

За окном прилив черемухи – безбрежным цветением хочет помочь.

На потолке театр солнца – играют, плещутся тени от листвы.

– Анализы не пришли. – Станислав Драгомирский зябко подвигался внутри парчового халата.

Вчера ему разрешили вставать. И он в коридоре столкнулся лицом к лицу с Владимиром Крылем – узнал его с трудом. Тот был так худ, словно автоотсосом отсосали.

Драгомирский предложил (практически распорядился) переехать в его палату. Смесь обаяния, воли, ума и денег делали «пана Станислава» нестерпимо харизматичным.

А сегодня на рассвете Крыль вдруг захрипел и потерял сознание. Прободение! Сразу был увезен в операционную.

И вот они снова вдвоем. Крыль говорит:

– Юноша, вам всего сорок лет! И сказано же: состояние стабильное.

– Полный стабилизец…

– А мне, увы, шестьдесят.

– И вы, Крыль, расправите свои крылья!

Еще Драгомирский называл его: Вольдемар.

* * *

Анализы не пришли. Пришли родители Станислава Драгомирского – лица у них были словно сплошь в ноздрях.

Крыль не знал, почему не бывает жена соседа по палате, он только слышал одну жалобу на родителей за то, что еще до свадьбы звали его Светлану – Темняна.

Вот они вплывают в палату с прямыми спинами, гордые, как подбитые крейсеры. Но производят впечатление пустых остовов. Кажется, вот-вот эти оболочки рухнут внутрь себя.

Сошлись еще в выпускном классе. Он – красавец поляк, до сих пор, когда говорит, красиво держит рукой свой подбородок… И тут отца взяли в кремлевскую роту, каменел у мавзолея. А когда вернулся – поженились и стали бурно спиваться. Из двухкомнатной перебрались в однокомнатную, а теперь уже год живут в коммуналке. Стас с племянником недавно побывал там – в восьмиметровой клетке с руинированным пейзажем. На мусорной вершине стола запомнился проросший зубчик чеснока.

Струя апельсиновые выхлопы жвачки, старшие Драгомирские начали подвывать:

– Ой, сынок, прочли мы в газете: ты в больнице. Горе-то какое. Плакали, плакали! – А сами сканируют палату: нет ли чего на предмет того.

– От Юдашкина-то пиджачишко твой…ой-ой! Как на вешалке на тебе будет! Отдай отцу.

Пойти по самому простому пути – дать несколько листиков денег? Но если не печенкой, то пупком и даже пяткой он чувствовал, что это неправильно – родичи могут склеить ласты раньше, чем он выпишется из больницы.

Сгреб им с тумбочки в разинутый пакет яблоки, бананы и кисть винограда. Сутулясь на манер «заброшены мы родимой кровиночкой», они удалились.

– Позорят польскую фамилию! – прошипел Драгомирский и перешел к национальным корням, которые пустил здесь ссыльный поляк-повстанец.

Эти разговоры ему шли: он сам состоял из крепких каких-то корней: жилы, мышцы, вены – все сплелось и наружу торчит на его шее и руках. Корни виднелись даже между кочками лица.

* * *

И тут, как воск, влилась в палату Милица с ее тонким лицом музыкального критика (на самом деле она учительница биологии).