Туркестан в имперской политике России: Монография в документах

Активизация хаджа породила еще одну форму неизбежных фобий в разных уровнях имперской власти. Согласно царившим тогда подозрениям, паломник («хаджи») должен был быть непременно «заражен» антирусскими и антихристианскими идеями во время хаджа, общаясь с братьями по вере. Такие утверждения скорее были построены на предположениях и подозрениях, поскольку чаще мы видим совершенно обратные оценки в сочинениях или письмах вернувшихся из священных городов паломников, среди которых была масса знаменитых богословов и будущих реформаторов. Именно хадж заставлял их посмотреть иначе на технические и прочие достижения европейских стран или Российской империи, которые оценивались позитивно, особенно с точки зрения целесообразности сближения с «неверными» и обширных заимствований «у них» технических новинок, строительной техники, товаров, политических структур и даже образа жизни[535].

Конечно, это не значит, что исполнение «пятого обязательного предписания мусульман» не усилит конфессиональную идентичность самого паломника и, как следствие, отчужденность с «иноверцами», особенно если учесть их статус завоевателей. Однако это явление не было массовым, и паломники едва ли могли потерять чувство реальности. В этом смысле самым показательным примером может стать сочинение местного консервативного богослова Мулла ′Алима «Хадикат ал-му′минин»[536]. Между тем завоевание своей родины «неверными» он не одобрял, хотя идею радикального противостояния с ними тоже не принимал. Интересно, что хадж не прибавил радикальности в его оценки «деяний неверных», напротив, заставил искать причину «поражения мусульман» в их собственной нерадивости, и даже предложить новые аргументы в толкования завоеванных территорий в качестве «Дар ал-ахд/сулх» (Территория договора/мира с «неверными»), каковая формула означала компромисс, но не вражду.

Вернемся к публикуемому документу. Судя по его содержанию, в столичных органах власти (в частности, в МВД), признавая хадж «неизбежным злом», тем не менее предлагали меры, призванные упорядочить его. В частности, говорится об «оказании паломникам содействия к благополучному и, в экономическом отношении, более выгодному совершению хаджа», для чего предполагалось наладить ускоренную выдачу паспортов и т.п. Реакция в туркестанских уездах и округах оказалась более настороженной в отношении хаджа вообще. Соглашаясь с общей оценкой хаджа как явления, «крайне вредного для христианского мира вообще и небезопасного для русского господства в странах мусульманских», местные начальники предлагали ввести экономические санкции, которые, как они полагали, могли сдержать рост популярности хаджа. В частности, предлагалось переложить на локальные общины возмещение расходов тех паломников, кто не имеет средств оплатить собственное возвращение домой, либо сбор денег на содержание семей тех, кто не вернулся по причине смерти и т.п. Авторы выражали надежду, что такого рода мероприятия «подавят» желание к паломничеству.

В целом оценки хаджа были разными, однако факт «кратковременного единения мусульман с единой целью» оставался для чиновников и большинства колониальных экспертов предметом беспокойства и исключительно конфессиональных оценок (в миссионерском или политическом духе), вновь оживляя обычные фобии.