Туула

Олива, оказывается, тоже собиралась стать режиссером, только пока не знала, какую пьесу выбрать для постановки - веселую или грустную? И с кого начать - с Чехова или Кафки? Речь ее была медлительной, как сквозь дрему. Она подогрела мне «Бычью кровь» и стала допытываться, не знаком ли я с Някрошюсом. Оказывается, он единственный мог бы ее понять. Возможно. Рассказала о чудесных каникулах на Азовском море. Узнал я и об Альбатросе, приятеле-южанине, который ее там вконец измотал. Она покосилась на меня и пояснила: своей болтовней. Заведя разговор о чайках, всхлипнула: как они умеют умирать! Будто она это видела! Олива дымила «Примой», вставляла сигарету за сигаретой в короткий мундштук и снова курила. Эта дородная девушка была неулыбчивой, но искренней, к тому же ее нельзя было назвать распущенной. Я прожил у нее почти неделю, но только на третью ночь она позвала меня к себе в постель: мы ведь уже подружились, не так ли? Но пыхтела потом вовсе непритворно. Девушка проводила меня на вокзал, там я еще издалека увидел Дениса, который снова торопился навестить Сальвадора. Оли-и-и-ва-а-а! - заметив нас и ничуть не удивившись, крикнул он. Он уговаривал Оливу поехать с ним: люкс, сходим к Беглецу, потом заглянем к Свекле, а? Однако Олива отказалась. Она попросила меня написать ей хотя бы одно письмо — она собирает все полученные послания. Девушка была на полметра выше меня и на центнер тяжелее. Ей было свойственно неизменно философское состояние духа, которое не покидало ее даже во время физической близости. Покидая меня ненадолго, она обычно возвращалась с бутылкой вина и десятком яиц. Мастерица готовить омлеты по-баскски. Каф-ка, каф-ка! — каркала под потолком убогого будуара прирученная Оливой ворона. Интересно, где она сейчас? Ясная была погода, штиль, подумал я, вспомнив Оливу, хотя к морю мы с ней так и не съездили.

VIII

В ту пору, Господи, я уже лежал во Втором отделении - об этом в общих чертах сказано выше. Улицы Васарос, Рудянс и Оланду и пространство до линии рельефа — улицы Полоцко на юго-востоке были теми естественными границами, где два месяца я чувствовал себя как дома. Территория больницы, разумеется, куда скромнее. На востоке она была отгорожена крутым, поросшим елями откосом, с вершины которого открывался вид на Другяльское кладбище. Это над ним, Господи, я летал по ночам до угла улицы Филарету, где, развернувшись, улетал в западном направлении, на улицу Малуну...

Не секрет, что Второе отделение представляло собой плохо замаскированную лечебницу для алкоголиков, а в истории болезни, как правило, было написано, что больной страдает расстройством центральной нервной системы. Это, конечно, соответствовало действительности, но лишь отчасти, поскольку о галлюцинациях, фобиях, похмельном синдроме или циррозе не упоминалось ни слова. Секрет полишинеля, палец у губ были ответом на вопрос рядового мирянина: «Второе отделение? А что это такое?»

Самое заурядное отделение. Те из невольников рюмки, кто прислушивался к зову не до конца пропитого разума, нашептывавшего им: ступай отдохни, вот наберешься сил и снова сможешь пить «как человек», - приходили в этот тенистый парк в сопровождении заплаканных жен, сожительниц или поодиночке, как я, поселялись в кокетливом на вид, построенном в дачном стиле бараке и валялись тут чуть ли не месяц, глотали витамины и транквилизаторы, развращали на досуге юных полудурочек, которых и в живописном парке больницы, и в лесочке вокруг психушки было хоть пруд пруди. В светло-желтом бараке находились на отдыхе исключительно алкоголики-мужчины, а в других отделениях, представлявших собой кирпичные здания с зарешеченными кое-где окнами, за высоким проволочным забором, предназначенным для прогулок, тихо сходили с ума будущие самоубийцы, пригожие юноши-депрессанты, кудрявые шизофреники с орлиными носами и горящими взорами, студенты-неудачники, предпочитавшие лучше полежать в дурдоме, чем идти в армию, конфликтующие с родителями истеричные подростки, которых и подростками-то назвать трудно, и одинокие старички, не желавшие отсюда никуда уходить, разве что в царствие небесное. Они и упархивали в те горние долины, на Мотыльковое кладбище, где их тихо закапывали на совсем уж безмолвном откосе...

Алкоголики приходили в норму прямо на глазах - выжимали у дверей двухпудовую гирю, вертелись на кухне, резались в карты, при этом почти у каждого из них была дверная ручка, с помощью которой они могли открыть практически любую дверь.