Туула

По вечерам, когда дежурные вытирали лужицы молочного супа и смахивали шкурки сала с длинных столов (копчености приносили родственники пациентов - выздоравливающие алкаши отличались зверским аппетитом), я нередко устраивался с книжкой под излучавшей мутный свет лампой этого восстановителя сил и просиживал там до поздней ночи. Порой, разбуженный богатырским храпом кого-нибудь из соседей по палате, я, так и не сумев снова заснуть, в поисках спокойного местечка приходил сюда с блокнотом - заносил в него кое-какие впечатления, неумело составлял толковый мини-словарь сленга, но, как правило, писал тебе,

Туула, письма, которые тогда так и не отправлял. И не только потому, что не знал твоего почтового адреса... Бывало, мой покой нарушал кто-нибудь из тех, кого тоже мучила бессонница и кому не терпелось излить душу, и мне приходилось волей-неволей поддерживать пустую болтовню или выслушивать бесконечные монологи о ночных оргиях, скандалах, драках с собутыльниками, о нескончаемых победах в постели и извечной борьбе с участковыми, женами, соседями, со всем белым светом. Сидя ночью в столовой, я писал и писал письма тебе - и ни строчки в них не вычеркнул, рассказывал тебе обо всем по порядку или наоборот - сваливал все в такую кучу, что и сам не мог отличить правду от вымысла, граничащего с тихим помешательством - никаких иллюзий!

Ядовитой паутиной
Станет город для чудил,
Кто в карете светло-синей
В ночь от Туулы укатил...

Что-то в этом роде. Такое четверостишие я накропал однажды, но, если не ошибаюсь, оно тебе понравилось, Туула? Да, и притом настолько, что ты даже попросила написать его для тебя. Ну, я и черкнул его в кафе «Ритас» на серой оберточной бумаге, предназначенной для вытирания губ. Жалко, что ли? У меня этой чепухи навалом. Эпизоды из жизни насекомых и перепончатокрылых. Размышления на тему аминазина и амнезии. Эссе «Чем различаются этика, эстетика и этикет?». Ответ: этика и эстетика чаще всего оказываются этикетом, за которым... Эх, никакого просвета. В больнице ночью полагается спать. Большинство нашего мрачного контингента так и поступало. Только Глеб, проснувшись после полуночи, поднимал двухпудовые гири, лез ко мне со своими дурацкими вопросами: если, скажем, полгода переливать кефир из одной бутылки в другую, он и в самом деле превратится в чистый спирт? Я видел однажды, как Глеб, который поклялся доктору «не бухать» до гроба, в тот же день вытащил из «утки» поллитровку, а из шкафчика - луковицу, горбушку хлеба и, запрокинув голову, опорожнил содержимое бутылки больше чем на половину. Он бы выпил все сразу, да дыхание сперло, и я некстати кашлянул. Глеб протянул мне остатки: на, пей! Я отрицательно помотал головой. Тогда он стиснул свои кулачища грузчика, которые показались мне чуть ли не валунами, и схватил меня за отвороты ветхой пижамы: ну?! Глаза Глеба уже наливались кровью, и я выпил. Мне и в голову не приходило выдавать его - моя хата с краю. Я давно не прикладывался к рюмке - в голове зашумело, по телу разлился жар, и тогда, распахнув пошире форточку, я выпорхнул в усеянную осенними звездами ночь. Глеб же так и остался сидеть с вытаращенными покрасневшими глазами, не желая верить увиденному. Потом он захрипел и завалился на столешницу. Утром его обнаружили без признаков жизни.

В тот раз я впервые летел к тебе, Туула, не имея ни малейшего представления, застану ли тебя дома, по-прежнему ли ты живешь возле речки. Я взмахивал перепончатыми крыльями, ведомый совершенно новыми для меня инстинктами, и испытывал не изведанное дотоле опьянение полетом, взмывая все выше и выше... Я пролетел над Мотыльковым кладбищем - прихваченная морозцем трава казалась сверху белым саваном... Вдалеке светлел скованный стужей Бельмонтский лес, я же свернул на запад и полетел к тебе, Туула. Я не собирался говорить с тобой, что-то напоминать или объяснять. Единственным моим страстным желанием было увидеть тебя, незримо побыть рядом, что ж в этом зазорного?