Твари, подобные Богу

Грубость отрезвила Андрея, сбавила напряжение, напомнила, что она — подросток и между ними — пропасть. Он почувствовал невероятную беспомощность и вдруг испугался, что заплачет. А Цыпленка прорвало. Пока Андрей молча размешивал в кофе сахар, она выливала на него бешеные потоки слов. Нет, нет, нет и нет! Он ей дорог, но у них ничего кроме дружбы быть не может, и если он по правде влюбился, выхода нет, надо расстаться. У него семья, дети, она не вправе причинить им боль, какую испытывает сама. И хотя без него ей будет ужасно плохо, это — все, последняя встреча.

Серьезное личико, отчаянные глаза, смешной подростковый пафос.

Эффективней было бы тушить пожар бензином: сопротивление пробудило в Цареве завоевателя. Потому что нет таких крепостей и далее по тексту.

Благородные речи он легко произнес бы сам. Но лишиться ее — невозможно! Самая мысль об этом… противоестественна. Цыпленок ему нужен, вот и весь сказ. Ради какой такой высокой идеи отказываться от общения, приятного обоим? И неважно, на чем оно основано, лишь бы продолжалось. Она не хочет любви? Бог с ней, только б не прогнала. Что он, любви не видел? Так даже лучше, спокойней, для его семьи в том числе. Он же с молодости клялся, что не станет как отец, а тут и соблазна не возникнет… Одна беда: с тех пор как Андрей разобрался в собственных чувствах, нежность успела неразрывно переплестись с желанием, и последнее требовало выхода. Природу, увы, не обманешь. Если бы доказать Цыпленку, что любовные отношения — именно то, что нужно! Ну, зачем он ей в качестве мужа, какое у них будущее? При разнице почти в тридцать лет? Нелепо. Зато сколько он, пока в силе, может дать как мужчина, любовник, друг, советчик! Не говоря о материальном — вот тут перспективы. Она, конечно, девочка со странностями, но все же земная, разумная, должна понять, согласиться… Правда, непосредственно с койкой лучше обождать, пусть ей хотя бы двадцать исполнится.

По крайней мере, не с тинейджером. Только…

Царев почесал в затылке — его, человека здравомыслящего и рационального, пробрал суеверный страх: что, если секс все испортит? Развеет трепет и волшебство? Превратит уникальное чувство в примитивную интрижку на стороне? Что, если на пике страсти ему захочется свернуть и эту нежную шейку?

Нет, нет, ерунда, бредятина. Рефлексии. Такого не будет, исключено. И семья решительно ничему не помеха. Тем более что Цыпленок сам не хочет его развода.

Царев подумал: «Я таких воротил об колено ломаю на переговорах, а тут двух слов связать не могу. Все, хватит. Я хочу ее, она — моя. Пора прекратить жевать розовые слюни, объясниться и добиться своего».

И точка.

* * *

Тата, устало щурясь, — такая долгая дорога и такое яркое солнце! — любопытно смотрела в окно машины, которая, кажется, уже целую вечность тряслась по неровному асфальтовому шоссе. Вокруг простиралась блеклая, выжженная, пустынная местность, но не настоящая пустыня, нет — так, лысоватые холмы в кустиках травы и, кое-где, островках молодых рощиц, посаженных, очевидно, недавно. Тата будто забыла, зачем она здесь и куда едет, и спокойно удивлялась всему подряд: одинокому ослику на склоне, словно брошенному хозяевами за ненадобностью, убогому поселению, напоминающему самозахватные участки у российских железных дорог… Что еще за бедуинская стоянка?

Неожиданно вдалеке показался город. Ничего особенного, обыкновенные спичечные коробки домов, как везде. Но потом откуда-то сбоку выпрыгнул указатель: «Иерусалим». Сердце захолонуло — не может быть!

От волнения она толком не заметила, как очутилась в гостинице, в своем номере. Дисплей телефона показывал 14:52. Где она читала, что примерно в это время здесь поднимается ветер? В путеводителе?

Душновато. Тата решила приоткрыть окно, но — черт, и правда, ветер! — шпингалет сорвался и створка распахнулась полностью. Вокруг засвистело, в комнату полился холод. Справиться с окном не получалось, оно вело себя, как в фильме Хичкока. Тата схватила телефонную трубку и, нервно, сбивчиво объясняя портье, в чем дело, полезла под одеяло. Накрылась с головой; затаилась, стуча зубами. И так, в ожиданье спасения, с недоуменной, слегка обиженной мыслью: «Вот он какой, Иерусалим — не жара, а сплошная холодрыга», заснула.

А через секунду оказалось, что уже одиннадцать утра, и шпингалет починен, и на улице солнце, да такое, что не спастись, даже если на арабский манер укутаться с головы до ног платками.

Окна гостиницы выходили на хасидский квартал; Тата сразу поняла по мужчинам. Стайка девочек шла в школу, и от одного лишь взгляда на их походку и одежду ей вспомнились детские фотографии бабушки Кейлы, снятые задолго до переезда той в Москву из местечка Хащевато на Южном Буге. Девятнадцатый век, да и только! А вон малыши играют в какую-то игру… от ее очевидной несовременности Тата содрогнулась: уж не попала ли она случайно в машину времени?