Твари, подобные Богу

— Таточка, ты здесь, — повторил Ефим Борисович. Он вошел в гостиную без очков и не замечал, что Тата, задремавшая в их знаменитом «снотворном» кресле с карандашом и блокнотом в руках, сидит взъерошенная и ошеломленно хлопает глазами.

— Да, Ефим Борисович, — отозвалась она чуть погодя и, с трудом возвращаясь к реальности, взяла со столика кружку с остывшим чаем и жадно отпила глоток.

— Работаешь?

— Пока нет. Вот, заснула.

— Ой, прости ради бога, я тебя разбудил!

— И очень хорошо, спать не время. — Она отпила еще. — А знаете, Ефим Борисович, что мне приснилось?

— Что? — ласково улыбнулся тот.

— Иерусалим…

Старик округлил глаза.

— Интересно, интересно… И какой же он был? Ты ведь никогда там не была.

Тата принялась пересказывать сон. И почему от этого всегда чувство, будто ловишь сотни разбегающихся в разные стороны мышей? Тата волновалась, спешила: смутные воспоминания вот-вот ускользнут окончательно.

Ефим Борисович слушал предельно внимательно, а когда Тата на минутку умолкла, подбирая слова поточнее, сказал:

— Знаешь, девочка, все это крайне странно. Припомни, там с тобой никто не говорил? Этакий… имеющий трость золотую?

— Что? — оторопело спросила Тата.

Ефим Борисович усмехнулся.

— Да так, к слову. «Откровения Иоанна Богослова», почитаешь потом. Про небесный Иерусалим. Но неважно, я, собственно, о другом — твой сон удивительно напоминает рассказы моих знакомых, которые побывали в Иерусалиме реальном. — И посмотрел на Тату со значением.

— Правда? Что ж, если так, это не первый вещий сон в моей жизни. Правда, прежние были какие-то глупые…

— А тут — явно со смыслом. Причем не нужно быть Эйнштейном, чтобы его разгадать.

Тата вопросительно подняла брови.

— Тебе недвусмысленно намекнули, что ты плохо исполняешь свое жизненное предназначение, — неожиданно строго изрек Ефим Борисович, но увидел, как напряглась Тата, и продолжил мягче: — Прости, но последнее время я чаще вижу тебя с телефонной трубкой, чем с красками и кисточкой, что лично мне очень обидно. У тебя вышли книги, появились деньги, и ты будто почила на лаврах. Еще раз прости, дело, разумеется, не мое…

— Что вы, Ефим Борисович. — Тату словно ударили под дых, но она проглотила обиду и не стала ни оправдываться, ни переводить стрелки на Ивана, безусловного виновника всех ее неверных поступков. — Меня это и саму беспокоит.

Не совсем правда, но, едва она произнесла эти слова, как сразу поняла: действительно, беспокоило. Подсознательно. А сейчас в мозгу будто вспыхнула тысячеваттная лампочка.

— Я слишком много думаю не о том, — со вздохом призналась она.

— Знаю, — ответил Ефим Борисович, которому мало что приходилось объяснять. — Но в жизни есть вещи поважнее.

Тата, чуть заметно улыбнувшись, покачала головой: всего пара слов, а главное сказано. И возразить нечего. Да и не хочется.

Она хлопнула себя по коленям, встала и с наигранной бодростью спросила:

— Не хотите перекусить? Давайте я что-нибудь приготовлю.

А заодно подумаю над своим сном и вашими словами.

— Может, просто чайку? С вареньем? — отозвался Ефим Борисович. Было видно: он считает свою миссию перевыполненной и страдает, что влез не в свое дело.

Тата в очередной раз возблагодарила небо: любой другой пожилой родственник считал бы себя вправе ее поучать и песочил до второго пришествия, и она из духа противоречия прекратила бы работать навсегда. А Ефим Борисович, человек феноменальной деликатности, наверняка больше словом не обмолвится на эту тему.

Тата заваривала чай, доставала красивые чашки, наливала варенье в вазочку — и мучительно размышляла. Вещий она видела сон или нет, собственно, не так уж интересно. В конце концов, у каждого есть приблизительное представление о Иерусалиме — хотя бы по телепередачам, — и, вероятно, на словах оно кажется более или менее одинаковым. Но даже если вещий, тем паче! «Надо работать, работать», — твердила про себя Тата. Две книжки — не достижение, скорее, случайность. Реакция организма на шок. Да, получилось эффектно и даже пользуется кое-каким успехом — но она тут, в сущности, не при чем; это вопрос везения. Ее нью-йорские почеркушки — воистину побег от действительности, она словно и не участвовала в их создании. Вообще после ухода Ивана ни разу не работала по-настоящему, с полной отдачей, лишь напряженно размышляла о мужиках и собственном одиночестве, пока рука бездумно водила карандашом по бумаге. Удачно, что результат оказался достойным и что она, спасибо Майку, нашла свой стиль. Но если здесь, в Москве, само собой не рисуется, что же, сидеть и ждать очередной любви для вдохновения? Или момента, когда кончатся деньги? А иначе и делать ничего не стоит?

Все, хватит зацикливаться. Да, одиночество не самая приятная вещь на свете, для нее, Таты, может, вообще противоестественная, но — не страшная. Одиночества она больше не боится. А значит, способна заняться, по верному выражению Ефима Борисовича, делами поважнее.