Твердая порода

Валентин опустил голову.

— Да, была Валя…

— Ты говори, говори! — пристал Фархутдин. — Прогнал или сама ушла?

— Ну сама же, сама! — Валентин отшвырнул вилы. — А вы что, прокуроры, что ли, допрашивать меня?

Вспомнив свои переживания, Сапарбай от души пожалел Тин-Тиныча.

— Ладно, Фархутдин, не приставай к человеку. Значит, не понравился он девушке.

— Как это девушка может оттолкнуть парня? Пустые слова! Ты, наверно, вместо настоящего разговора читал ей свои стихи? Так, Тин-Тиныч? Ну скажи, так было? Ты надоел ей своей блажью, и она сбежала!..

— Может быть, — пожал плечами Валентин.

— Дурак ты, Тин-Тиныч! С девушками нужен душевный разговор, а ты, наверно, все про флот да про буровую. Давай одевайся, привезем твою Валю!

— Не надо…

— То есть как это не надо? Ты понимаешь, что это такое, когда девушка бросает парня? Это, друг мой, Тин-Тиныч, если хочешь знать, позор не только для тебя, но и для всего нашего мужского сословия! Это пятно не только на коллектив буровой, но и на всех разведчиков нефти в СССР!

— Ты уж лишнее… Знай меру!

— А ты-то знаешь меру, лопоухий Геракл? Давай вот садись, закуривай и слушай…

Фархутдин надвинул кепку на одно ухо.

— Слушай! Мы только что приехали в часть. Каждый день «ать-два!», «ать-два!» — гражданскую развалочку из нас вышибают и никуда не пускают. В выходные дни чистим пуговицы на гимнастерках и грустим в казарме. С нами вместе живут старые солдаты, ждут демобилизации. Им что — они фронтовики, им сам черт не брат. На гимнастерках полно орденов и медалей, даже к самому старшему обращаются на «ты». Хотят — спать заваливаются, хотят — берут увольнение и уходят в город. А потом давай травить, как они там с девушками гуляли. А мы облизываемся от зависти.

И вот выдали нам деньги. Солдатскую зарплату. По красной тридцатке! Радуемся — оказывается, не совсем задаром мы вскакиваем по ночной тревоге, ползем по-пластунски. И я радуюсь со всеми. Думаю — одежда мне не нужна, питание терпимое, может, отослать мне эти деньги старухе-матери? Только было подумал так, получил у кассы деньги и — хлоп! Кто-то сзади положил мне на плечо тяжелую руку. Гляжу — фронтовик из нашей роты.

«Гони сюда деньги, салага!» — говорит. Отдал. Положил себе в карман и спрашивает: «Девушек когда-нибудь целовал?» Молчу. Потом он за руку повел меня к старшине и говорит: «Выпиши этому салаге увольнение, а то он еще девушек не целовал». Ей-богу, откуда он узнал, что я не только не целовался, но еще взглянуть на девушку как следует не умел. Ну, взял он мою увольнительную записку и скомандовал: «За мной, шагом марш!»

Пошел я следом. Идем. Нас даже и патрули не останавливают. «Этот со мной», — только и говорит фронтовик. Хожу за ним, как теленок за выменем. Зашел он в магазин и на мои деньги купил вина. Зашел в другой — взял сала, сою в консерве, крабов этих банку, и все на мою тридцатку!

Идем дальше. «Где же он хочет лишить меня моей бедной головы?» — думаю я, шагая за ним следом. Наконец выбрались на окраину города. Зашли в один из бараков.

И вот фронтовик безо всякого разрешения открывает двери ударом ноги. В маленькой комнате сидят две девушки. «Вот, красавица, привел я тебе парня! — говорит он одной из них. — Не парень, а кровь с молоком!» Пока бывалый солдат расставлял на столе вино и закуску, девушки с двух сторон разом стянули с меня шинель. Одна старшая, на лицо так ничего, красивая. Другая помоложе, но сплошь конопатая. «Боже мой, думаю, если и вправду поцелует, а эти конопатины ко мне на лицо перейдут?» А конопатая так и льнет ко мне, так и льнет! Я все дальше и дальше отодвигаюсь, табуреткой загораживаюсь, а она липнет, и все тут! Гляжу я на нее и думаю: не лицо — воробьиное яйцо! Даже репей к такой не пристанет!

А старый солдат мне под столом кулак показывает: не теряйся, дескать! «Господи, думаю, за какие же грехи этот фронтовичок мстит мне? Что же я сделал ему плохого? Лучше б мне наряд вне очереди, с удовольствием поменял бы это знакомство на мытье полов в казарме. Да что там полы! Я б даже на гауптвахту согласился…»

Начал я строить всякие планы, как бы отсюда улизнуть, но тут преподносят вино. Правду скажу, до этого я ни разу не брал в рот такой горькой и вонючей гадости. «Не подкачай, салага!» — шепчет старый солдат и опять кулак показывает, а девушки чирикают: если, мол, не выпьешь, за воротник нальем. Ну, прочитал я дедову молитву и опрокинул стакан в рот.

Кто может утверждать после этого, что вино не всесильно! Смотрю — передо мной мир стал светлее, а сам я тоже вроде фронтового героя. И даже девушка с лицом, похожим на воробьиное яйцо, вдруг похорошела. Ей-богу! Глазки — лучики, голос как у соловья, и фигура ничего… Словом, обнял ее за талию, и в этот момент старый солдат куда-то смылся со своей девушкой.

Тут Фархутдин сделал долгую паузу. Он внимательно с прищуром глядел вдаль, будто весь ушел в свои воспоминания, пока Назип не протянул ему пачку папирос.

— Ну? Что дальше-то?

Фархутдин, все так же рассматривая горизонт, ощупкой взял папиросу, задумчиво размял ее в пальцах, прикурил.