Твердые орешки

В марте Вовка переехал в новую квартиру, в большой шестиэтажный дом. А в мае у Вовы появилась сестренка Наташа. Отсюда все и началось. В доме будто переворот произошел. Шум, гам, никто себе места не находит. Днем все спят, а ночью жгут свет, кормят Наташку, бегают на кухню за пеленками. Бабушка — так та прямо запуталась в пеленках и клеенках.

Каждый вечер приходят гости и приносят подарки. Они поздравляют маму и папу, разглядывают красное, как помидорина, Наташкино лицо и восхищаются: «Ах, какая красавица! Ах, какая прелесть!..»

«Там и смотреть-то не на что, — думает Вовка. — Тоже событие! Вон у Толи Мазина отец голубую «Волгу» купил, и то меньше шума было! А здесь только и знают: «Натуленька!.. Наташенька!.. Натусенька!..» — будто, кроме нее, никого на свете нет».

Вова нарочно зубы перестал чистить. Четвертый день не чистит, никто не замечает. Бабушка в тетради и не заглядывает. Отец только и знает, что кричит: «Не путайся под ногами!»

Ходит Вова по комнатам, опустив голову, и думает: «Никому я теперь не нужен. Никто меня теперь не любит, не жалеет. Вот возьму и уйду. Они и не заметят, что человека не хватает…»

Вова остановился перед зеркалом, посмотрел на свой растрепанный чуб, на чернильное пятно под носом и решил пойти в беспризорники. Бабушка о них ему много рассказывала. Она когда-то была комсомолкой и боролась с детской беспризорностью. Беспризорники были раздетые, грязные, голодные. Все их жалели. Сам Феликс Эдмундович Дзержинский заботился о них: строил для них детские дома и колонии.

«Уйду насовсем! Пусть меня тоже все жалеют. Тогда дома небось забегают! Даже про Наташку забудут…»

У Вовы, который стоял в зеркале, покраснели глаза, нос задергался, как плохо пришитая пуговица, и весь он стал каким-то жалким, несчастным.

«Уйду, и все! — окончательно решил Вова. — Пусть знают!»

Ночью он долго не мог уснуть, а когда уснул — приснилось ему, что он уже беспризорник; бродит по улицам, холодный, голодный. Люди его очень жалеют: качают головами, разводят руками, и у всех слезы на глазах.

Потом неизвестно откуда на красной машине приехали Дзержинский и бабушка с комсомольским значком на старой вязаной кофточке. Феликс Эдмундович строго, как на портрете, смотрел на людей; а бабушка сидела рядом и держала в руках пеленки. Она все время вертела головой и делала вид, что не замечает Вову. Потом показала Дзержинскому на часы и сказала: «Мне пора идти пеленать Наташку». Сказала и исчезла. А Феликс Эдмундович взял его в свою машину, и они поехали.

Сначала машина быстро мчалась по улицам, а затем полетела в небо, прямо в облака, мягкие и теплые, как перина. Феликс Эдмундович ласково смотрел на беспризорного Вовку, гладил по голове, а потом похлопал по плечу и… поцеловал. У Вовы от радости так застучало сердце, что он проснулся. Оказывается, он сидел не в машине, а на перине, а вместо Дзержинского рядом сидела мама с Наташкой на руках. Мама целовала его, ласково тормошила и приговаривала:

— Вставай, лодырь! Вставай! Посмотри хоть на свою сестричку. Она у нас такая умненькая, красивенькая, мы ее за это все любим! — И положила рядом Наташку. Вова отвернулся и натянул одеяло поверх головы.

А мама продолжала:

— Ух, какие мы стали сердитые! Наташенька на нас будет обижаться…

— Еще я и виноват! — загудело под одеялом.

Когда мама унесла Наташку в другую комнату, Вова вскочил с постели и начал рыться в корзине со старой одеждой. Сперва он достал свои рваные штаны, которые даже бабушка не смогла починить, потом рубаху с двумя заплатами: одной на спине, другой на локте. Натянув все это на себя, он закрылся в умывальнике и пустил шумную струю воды, но умываться не стал. За столом он ел все, что ни давали. И даже макароны ел с хлебом. Две тарелки их съел. Это на всякий случай, если день-два голодать придется.

— Куда это ты так нарядился? — спросила, бабушка, разглядывая его странный костюм. — Не иначе, как с мальчишками на рыбалку собрался…

Больше она ничего не сказала, потому что в руках держала горячий утюг, а в кухне ее ожидали пеленки.

Вова встал из-за стола, схватил новую кепку, но, подумав, зашвырнул ее на шкаф. Потом подбежал к двери и тут почему-то остановился. Тоска защемила сердце. Стало страшно, даже в животе похолодело. «Неужели больше сюда не вернусь?» Однако тут же отмахнулся от этой мысли и объявил неизвестно кому: «Сказал — значит всё!»

По лестнице он скатился почти кубарем, но посреди двора снова остановился и стукнул себя кулаком по лбу. «Эх, размазня я, размазня! А еще в беспризорники лезу! Вышел чистенький, как из бани, и думаю, что поверят. Бабушка же говорила, что они с ног до головы в саже были… Нужно немедленно сажу раздобывать!»

Вова оглянул двор, но вокруг все было чисто. Дом был новый, и строительный мусор давно вывезли. Вдруг он услышал позади себя чей-то бас:

— Старшему Шубину привет!

«Почему старшему?» — подумал Вова и обернулся.

Перед ним стоял дворник дядя Петро и улыбался в усы.

— Стало быть, с младшенькой сестрицей поздравить можно?

«И он про Наташку!» — зло подумал Вова и резанул напрямик:

— Где тут у вас сажа находится?