Тверской баскак. Том Пятый

— Я сотник Дамдинсурен, верный слуга нойона Абукана, а ты, урус, жалкий раб и ничтожный червь, недостойный даже валяться в пыли у ног великого нойона. Его волей я должен доставить тебя к нему на суд. Связанным, пешим и голым, ибо ты, урус, злокозненно не выполнял указы нойона и заслуживаешь кары. Ты будешь гнить в яме, а потом палач прольет твою кровь в назидание другим…

Болезненно морщусь от громкого, каркающего голоса. Всю ночь мне не давало сомкнуть глаз послание Иргиль, а с утра вот примчался этот батыр и несет эту несусветную хрень.

«Господи, за что мне все это⁈» — Мысленно вздохнув, поднимаю глаза к небу. Ответа, естественно, не получаю и уже по-серьезному пытаюсь понять, к чему весь этот цирк.

Вглядываюсь в побледневшее лицо монгола и вижу, что тот прекрасно понимает, чем могут обернуться его слова для него же самого. Провожу глазами по не слезающим с седла остальным монгольским всадникам, и мне все становится ясно.

Уже не слушая посланца, задаю себе один простой вопрос.

«Хамит и оскорбляет прямо с порога, явно, с целью вывести меня из себя! Для чего⁈ Вряд ли его хозяин думает, что я испугаюсь и позволю себя связать и притащить куда-то там на суд. Скорее всего, Абукан меряет по себе и рассчитывает, что я вспылю и отправлю этого бедолагу к праотцам. Его полусотня попытается вступится за командира и тоже будет порублена в капусту!» — Еще один оценочный взгляд на хмурые, посеревшие лица монгол говорит мне, что все они это прекрасно понимают и знают, что их послали на верную смерть.

Иронично хмыкаю про себя.

«Ну что за детский сад⁈ Неужели Абукан думает, что я могу так подставиться! Как он себе это видит⁈ Я убью его людей, а он тут же пошлет гонцов к Бурундаю, мол урус совсем спятил. Беспричинно убил моего посла вместе с полусотней кровных монгол. Это уже не просто жалоба, что его, темника Абукана, не слушается какой-то там урусский консул, это уже серьезно! Убить обличенного посольской миссией монгола — это такое преступление, на которое Бурундай обязан отреагировать и сурово наказать виновного».

Почему Абукан опустился до подобных финтов — понятно. Он уже два месяца мечется между Магдебургом и Ганновером не в силах взять ни один из этих городов. На его приказы прибыть к нему с огненным нарядом я никак не реагирую, чем выбешиваю неуравновешенного юношу. К тому же за мной громкая победа, а за ним пшик. Так что на серьезную жалобу для Бурундая ему, как говорится, не хватает материала. Вот он и пустился на импровизацию, а может, более опытный родственничек подсказал ему идею.

Понятно, что вестись на подобную провокацию я не собираюсь, но и позволить какому-то сотнику тащить меня голым и связанным на суд тоже неприемлемо. На секунду задумываюсь, как мне с максимальной выгодой разрулить эту ситуацию, и тут пришедшая в голову мысль трогает мои губы ироничной усмешкой.

Сотник как раз заканчивает свой поток угроз и оскорблений, и я говорю ему с совершенно невозмутимым выражением лица.

— Хорошо! Раз нойон Абукан призывает меня на суд, я готов подчиниться!

Все, что знает обо мне этот сотник, и все, к чему он готовился, никак не вяжется с тем, что он сейчас услышал, и на его лице появляется почти детская смесь удивленного недоверия и облегчения одновременно. Придирчиво покосившись на меня и не найдя ни тени усмешки, он гортанно крикнул своим бойцам, чтобы несли веревку.

Стоящие рядом Калида и Прохор с явным непониманием уставились на меня. Они не поняли, о чем так долго каркал монгол, но то, что дело пахнет керосином, уяснили и без знания языка. По знаку Калиды за моим шатром уже выстроилась первая сотня Соболя, а рота стрелков как бы невзначай вышла во фланг монгольским всадникам.

Оборачиваюсь к Калиде и успокаивающе поднимаю руку, мол все нормально, я все контролирую. Два ордынца уже рядом со своим сотником и один из них разматывает аркан. Дамдисурен делает шаг в мою сторону, и тут я, словно бы вспомнив о важном, демонстративно хлопаю себя по лбу.

— Минутку, уважаемый сотник! — Обращаюсь к монголу на не уступающем его собственному тайчиутском диалекте. — Прежде чем ты выполнишь свой долг, необходимо утрясти одну формальность.

Дамдисурен явно знает о моих способностях, но все равно замирает пораженный таким четким родным выговором. Пользуясь его замешательством, я разворачиваюсь и следую к шатру, демонстрируя своим уверенным видом — всем следовать за мной.

Не оборачиваясь, слышу за спиной Прошкины шаги, сопение Калиды и грузный топот монгольского сотника. Зайдя в шатер, я показываю Прошке на место за столом, перо и чернильницу.

— Садись пиши!

Тот послушно опускается на табурет, а я начинаю диктовать на монгольском.

— О великий и непобедимый воитель Бурундай! К моему величайшему сожалению, я не смогу выполнить твой приказ и прошу не судить меня строго, ибо нет в том моей вины.

Не понимающий ни слова Прохор поднимает на меня вопросительный взгляд, и я, склонившись над ним, будто бы поправляя что-то, на деле еле слышно шепчу.

— Пиши что хочешь, но пиши!