Тверской гость

Генуэзец немного остыл и, заворачивая солонку в бархат, спросил Ивана:

— Не чеканишь ли ты сам?

— Пишет! — сообщил Никитин.

— Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не любит земли, он отрешился от нее. Его боги не знают человеческого горя… Ты тоже пишешь иконы?

Иван кивнул.

— Принеси их мне, покажи. Меня зовут Николо Пиччарди. Друзья думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.

В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику, почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем перехватили, — посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней сам нашел Афанасия на базаре, издали замахал ему, что-то гортанно крикнул.

Он продрался к Никитину сквозь толпу, чуть не потеряв берет, возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.

— Я видел иконы твоего брата! — кричал Николо. — Он еще младенец! Да, да, еще младенец в живописи! Но тот, кто видел его мадонну, влюбится в нее!

Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.

— Ну, Никола! Хватил! В богоматерь… Влюбится… О господи!

Никитина разобрало, а иноземец захряс тонкими руками в воздухе, что-то обиженно залопотал.

Афанасий тронул Пиччарди за рукав:

— Извиняй смех мой. Чудно больно… Ладно! Понравилась икона, стало быть?

Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.

— Ему нужно учиться, учиться! — убежденно твердил он.

— В монастырь, стало быть, идти? — серьезно спросил Никитин.

— Почему в монастырь?

— Где ж еще иконы пишут да учатся?

Генуэзец сокрушенно задумался.

— Только не в монастырь! — сказал он. — Я знаю ваши монастыри и ваших монахов. Они высушат его талант, они сотрут со щек его мадонны румянец юности… Нет, не в монастырь!

Никитина задело то, как иноземец говорит о православной церкви.

— В монастырях наших вельми учены и мудры мужи есть! — сухо ответил он. — Праведны и суете мирской не потворцы.

Не удержавшись, он добавил:

— Что-то из Царьграда не к вам, а к нам, на Москву, святые отцы едут!

Генуэзец с сожалением поглядел на Афанасия, на Илью Козлова, подергал кружевной воротник, пробормотал что-то непонятное и пошел в сторону, нахлобучив берет.

Не утерпев, Афанасий вечером недружелюбно спросил Лапшева:

— Продать, что ли, хочешь икону? По базару-то носишь?

Иван покраснел, опустил голову, принялся мять руки.

— Показал бы уж, что ли… Какие такие чудеса на ней?

Иван ничего не ответил, только еще больше согнулся.

И чего он упрямится? Афанасий никак не мог взять этого в толк. Наутро Никитин, как бывало, позвал Иванку с собой. Тот вскинулся, воспрянул, так и брызнул лучистой улыбкой.

"А господь с ней, и с иконой-то этой!" — подумал Никитин.

Дружба их опять окрепла, словно и не омрачала ее минутная размолвка. Но Никитин не мог забыть восторженных похвал генуэзца и нет-нет, да возвращался мыслью к ним. И на Иванку глядел уже не по-прежнему, покровительственно, а с уважением.

Эта перемена смущала Ивана.

Однако не все в Нижнем Новгороде шло безоблачно. Случались и неприятности.

Однажды, подхваченные кричащей, разгоряченной толпой, Никитин, Лапшев, Микешин и Илья Козлов, ворочая плечами, тыча кулаками, пробились к лобному месту.

Казнь уже началась. Посреди деревянного помоста, привязанный лицом к столбу, обвисал человек в спущенной рубахе, в белых холщовых портах.

Сбоку, на краю помоста, сложив руки, в которых белела зачитанная грамота, неподвижно чернел приказной дьяк.

Коренастый курносый малый в красной рубахе — палач, пересмеиваясь с кем-то в толпе, расправлял кнут. Дьяк кивнул. Палач тряхнул волосами, согнал с лица смех, шмыгнул два раза носом, примерился и отвел руку…

В наступившей сразу тишине слышно стало, как шваркнул по доскам настила и свистнул широкий сыромятный хвост. Привязанный к столбу дернулся и закричал звериным, бросающим в озноб криком. Хвост с первого удара пробил на нем кожу. Брызнула на помост, потекла на порты человека кровь.

— Помрет… — страдальчески сказали рядом с Никитиным. Человечек в сером армяке, тощий, словно озябший, сморщив маленькое лицо, следил за казнью.

— За что казнят? — спросил Никитин человечка.

Тот зажмурился и не ответил, потому что второй раз свистнул хвост и второй раз вскинулся, но тут же оборвался звериный крик…

Человечек, побледнев, открыл глаза.

— Во, с двух раз… — выговорил он.

Опять свистнуло, послышался тупой удар, но крик не повторился.

— За что? — еще раз спросил Никитин крестясь.

— Купец, вишь, был он, — тихо ответил человечек. — Вот возьми, да и набери товару в долг, да и проторгуйся. Отдать-то нечем, в кабалу идти надо, а у него семья. Ну, бежать задумал… Вот поймали.

Никитин невольно перекрестился еще раз.

— Помилуй, господи! — сами шепнули его губы.

Когда развязали веревки, тело битого с мягким стуком упало возле столба. На распоротую кнутом спину палач накинул только что содранную шкуру овцы.

— Не поможет! — уныло сказал человек. — Он ему до дыха достал… На погост теперь…

Толпа, бурля, начала растекаться. Никитин увидел обескровленное лицо Ивана, крепко сжал ему плечо.

Микешин стоял серый, губы у него прыгали, он не мог произнести ни слова.