Тверской гость

Теперь Хасан-бек ожидал подарков и от ширваншаха, все рисовалось ему в самых радужных красках. И даже частые проигрыши в шахматы мазендаранцу Али не омрачали Хасан-бека. Стоило ли огорчаться из-за таких мелочей, если его ждали богатство и слава?

Так идут дни, сменяются ночами у костров и снова находят с левого берега.

Ночи лунные, чуткие. Хрустнет за спиной ветка, булькнет сильнее обычного на реке, и невольно поворачивается на шумок голова, рука нащупывает лук. Но это мышь проскочила, камень сорвался… Толмач Хасан-бека Юсуф опять сгибается над костром. От близости огня по его лицу и короткой бородке текут красноватые блики. Юсуф продолжает длинную, с завываниями песню. Она плывет над лагерем, раскачиваясь, как верблюд.

Юсуф остроглаз, любопытен, умеет слушать рассказы и часто подходит к русским кострам. Тут, скрестив ноги, он подолгу неподвижно сидит и, кажется, запоминает все про Тверь, про северный торг, про немецкие земли.

Никитину Юсуф нравится. За Камой струг Хасан-бека налетел все-таки на мель. Шемаханцы растерялись. Афанасий с товарищами свезли посла и других на берег, но Юсуф остался у корабля, сноровисто помогал сдвинуть его на глубокую воду. Нравится Никитину и мазендаранец Али. Этот не похож на других тезиков, держащихся особняком, спесивых, как индюки. Али охотно говорит о своем родном городе Амоле, стоящем за Хвалынью. По его словам, русские заходили туда. Зачем? Брали товары из Кермана, Хорасанской земли и даже из Индии.

Глаза Али, продолговатые, большие, подергиваются сизой дымкой грусти и становятся похожими на нетронутые сливы.

О Амоль, Амоль! Город счастья и любви, тонущий в благоуханных розах! Нет равного ему на земле! Где так нежна природа, как там? Где люди приветливее, чем на родине? Глаза девушек драгоценней агата, а персики в садах уступают бархатистости женских щек… Приезжай в Амоль, русский! Ты нигде не увидишь таких садов, таких красивых тканей!

Афанасий не перебивает купца. Видно, что человек соскучился по дому.

— Шелка да ковры у вас? — спрашивает он.

— И какие шелка, какие ковры!

— А что везут из Индии? — любопытствует Афанасий.

— О! Дорогой товар! Парча, золото, серебро, алмазы…

— Дешевы они там, стало быть?

— Говорят, на земле валяются. Но кто рискнет ходить в Индию!

— Что так?

Мазендаранец мнется, на его красивом лице — беспокойная усмешка. Все, кто оказался рядом, нетерпеливо ждут ответа.

— Это колдовская страна, — выговаривает, наконец, Али. — Страна чудовищ. Там живут звери, воюющие с людьми, птицы, пожирающие человека живьем. А в горах существуют карлики ростом в локоть — злобный народец, охраняющий алмазы. Если карлик захочет — он убьет человека, хотя бы тот уехал за десять морей. Такая им дана сила.

Усмешка еще держится на губах купца, но в голосе откровенный испуг, который передается и слушателям! Особенно страшно слушать такие рассказы по ночам, когда вокруг тлеющего костра глухая, враждебная темень.

— От своих леших да ведьм спасу нет! — ворчит Микешин. — А тут вон какая пакость!

Афанасий задумчиво смотрит на синеватые огоньки в угольях… Индия! Индия! Он никому еще не сказал про свои думы… Но странно. Чем страшней рассказ, тем сильнее поднимается в нем туманная, неясная тяга к далекому краю.

А уже кончились пологие степи перед Жигулями, проходят перед глазами и сами Жигули — высокие, скалистые, с жесткими щетками лесов.

Жигули обходят по Волге, а не по Усе, хотя, поднявшись по ней с другой стороны гор, много выиграли бы во времени. Пришлось бы только, чтобы снова попасть в Волгу, часа два тащить ладьи посуху. Но посольский струг — не ладья, а компания — дороже выгоды.

Скоро Сарай. И все мягче делаются люди, все чаще слышен смех.

Сказанные Матвеем Рябовым еще в Нижнем слова задели всех купцов.

Никитин просто передал их тверичам, не скрыв, что тоже решил идти за Хвалынь. Он не сказал только, что и раньше то же задумывал, теперь это говорить было ни к чему.

Поначалу тверичи остерегались. Добраться бы до Сарая и ладно. Но спокойная дорога вселяла в сердце надежду на успех, а рассказы тезиков и посулы москвичей разжигали души купцов.

И на одной из стоянок за Жигулями порешили: если до Сарая ничего не стрясется, идти с Хасан-беком в Дербент. Потеря времени небольшая, а выгода великая. Там все русские товары в полтора раза дороже, чем в Золотой Орде.

Хасан-бек, щуря маленькие для его толстого лица глаза, созывает на последнем привале москвичей и тверичей. Он предлагает простоять в Сарае день. Никто не возражает.

Даже рыжий Васька, для которого каждая остановка — пытка, и тот не бормочет под нос нелестных для посла слов.

Переменилась и погода. Все теплеет и теплеет. С берега ветер доносит тонкие, длинные паутины бабьего лета.

Микешин, поймав паутинку, осторожно отпускает ее плыть дальше. Он долго следит, как внезапно вспыхивает, попав на солнечный лучик, серебряная извилистая нить, и на его желтом лице необычная улыбка.

— Ишь ты! — усмехается Никитин.

У Афанасия на душе тепло, как у большинства путников. В свободную минуту он ложится, закрывает глаза.

"…Будешь ждать?"

"Буду… Вот возьми…"