Тверской гость

Когда отошли от страшного помоста, Иван с болью выговорил:

— Не бегать бы ему: страшно так-то умирать!

— В кабале жить страшнее! — сурово оборвал Никитин. — Человек без воли — птица без крыл.

Беспокойство охватило Никитина после зрелища казни. Ожидание посла ширваншаха делалось уже невыносимым. Раздражал осенний холодок по утрам, сердили перепадавшие дожди. Нижний сразу стал скучен.

— Где же этот чертов Хасан-бек? — ругались купцы.

Микешин перестал ехидно улыбаться, жался к людям, часто нерешительно поглядывал на Никитина. И неожиданно признался ему, что послан Кашиным следить за его торгами… Никитин так тряхнул Митьку, что у того стукнули зубы.

— Вор я, что ли? — бешено крикнул Никитин. — А ты хорош!

Микешин тотчас подхватил:

— Слышь… А мы ладком, ладком. Скажем сами цену-то Кашину, а остаточек нам. Пополам, а? Я где хошь подтвержу…

Никитин, метавшийся по избе, встал как вкопанный:

— Что?!

Микешин медленно пополз по лавке в дальний угол, вбирая голову в плечи и закрывая лицо ладонями.

— Хе-хе… — задребезжал его испуганный голосок. — Поверил… Шутил я… Слышь-ка… Хе-хе… Шутил!

— Ладно! — оборвал Никитин. — В Твери, как вернемся, поговорим.

А через день в избу ввалился Харитоньев, уходивший на пристань:

— Приплыл посол-то! Не один, с купцами московскими да с тезиками.[37] Богатый струг у самого-то! Тридцать кречетов, слышь, в подарок ширванше везет!

Никитин с товарищами поспешили к Волге. Им посчастливилось. Среди московских Копылов нашел знакомого, тот свел Афанасия с главой своей ватаги — черноглазым быкоподобным Матвеем Рябовым.

Рябов Никитину понравился — крепок, в речи не скор, обстоятелен. Выслушал тверичей внимательно. Узнав, что Афанасий хорошо знает татарский язык, бывал в Царьграде, задумался.

— Слышь, ребята, — сказал Рябов, — дело-то вот какое… Мы не просто в торг идем. У нас от великого князя указ есть рынки за Хвалынью выведать. Дороги узнать, которыми всякий дорогой товар идет. Ну, а народ у меня хотя все и дерзкий, но далеко пока не забиравшийся. Я вас с собой возьму. Но вы решите-ка: может, пойдете с нами за Сарай? За Хвалынь? Коли даст господь бог удачи, щедро великий князь наградит.

Никитин даже шапку на затылок сбил. Кто мог ждать такой удачи? Своих-то еще думал в Сарае уговаривать, а тут уже самого зовут! Ну москвичи! Скоры!

— Там увидим! — сдержанно пообещал он. — Что до меня — я на подъем легок. Но наперед дай с товарищами поговорить.

— Я не тороплю, — согласился Рябов.

Пока порешили держаться вместе. Рябов обещал уговориться и с послом.

Никитин сразу принялся за сборы. Все, начиная с Харитоньева, повеселели. Хозяин даже сам лошадь предложил, а хозяйка истопила печь, хлебосольно напекла пирогов, наварила мяса, каши.

— Кушайте, кушайте! — хлопотала она. — Теперя, у костров-то, наголодаетесь!

Ладья стояла на месте, крепко прихваченная цепью и наполовину вытащенная на песок. Ее столкнули, нагрузили, покалякали с московскими и, наконец, увидели колымагу наместника. Из колымаги неторопливо вылез Хасан-бек в дорогой, на горностае, шубе и в чалме. По хлипким мосткам, поддерживаемый слугой, посол взобрался на струг.

— Отчаливай, ребята, — сказал Никитин. — Поплыли, слава тебе, господи! Прощай, Новгород!

В это утро, кланяясь белому кремлю Нижнего, он и не думал, что прощается с ним навсегда.

Хороша Волга в светлый сентябрьский день! Еще греет солнце, и леса за Сурой и Ветлугой, подбегающие к реке, хоть и пожелтели, но не обнажились и радуют пестрой листвой берез, синеватой зеленью ельников. На горизонте цепляется за разлапистую верхушку сосны одинокое облако. Белеет мелкий песок отмелей, коричневыми, красными, желтыми полосами глин и песчаников провожает правобережье. В такой день и не думается, что далеко позади, за перекатами Телячьего брода, осталась Русь, а за Ветлугой уже начались земли казанского ханства. Да отчего бы и думать так? Те же леса, та же земля бегут по бортам ладьи — все свое, исконное, русское, только попавшее в тяжкую неволю.

Зато невесела Волга в непогоду. Слившись у Нижнего с Окой, чуть ли не втрое раздавшаяся, она бывает неприветлива и опасна. Высоко подымается серая, студеная волна, переливается за борт, хлещет по ногам, кидает в озноб и страшит непривычного путника.

Того гляди наскочишь на осыпь, врежешься в неприметную за пеленой дождя мель, и тогда с треском содрогнется суденышко, хрустнет в основании мачта, попадают люди, а иной тючок перевалится за борт и лениво, но неудержимо пойдет ко дну.

Миновали Казань с ее минаретами, похожими на голые шеи хищных птиц, высматривающих легкую добычу. Проскочили несколько летучих отрядов татар, что-то кричавших и размахивавших руками на далеком берегу. Но даже тут, на повороте к югу, где Волга жмется к западным холмам, разделяющим ее со Свиягой, где опасностей меньше, на сердце все-таки неспокойно.

Это все холодный сентябрьский ветер и дождь, мерно, с одинаковым равнодушием барабанящий и по посольскому стругу и по русской ладье. Ветер все воет: "Куда-а-а? Куда-а-а?" А дождинки долбят ему вслед: "Не будет пути! Не будет пути!"