Твист на банке из-под шпрот. Сборник рассказов CWS

– Двадцать восемь лет на двенадцать месяцев – триста тридцать шесть, значит, я уже старый маразматик… Но ты скажи, я разве многого хотел? Ведь ни одна собака не поздравила! Спросили только, че это я без угощения. А я, как идиот, весь год им вкусняшки таскал… Видно, я и есть идиот.

И он ушел к себе, так и не выпив чай, и плотно закрыл дверь. Я пошел в детскую, Манька запрыгала вокруг:

– Ну давай, ну пошли же, будем поздравлять!

– Не пойдем!

– Да почему? Он расстраивается, что его не поздравили, так пойдем поздравим!

– Отцепись, слышишь! Сейчас нельзя.

– А как же моя картинка? И твой креслер?

– Не креслер, а крейсер, дура. Крейсер-авианосец!

– Крей-сер-авиа-носец, – старательно прошептала Манька, бережно беря его со стола. Она всегда начинала шептать, когда боялась заплакать. – Если сейчас нельзя, то когда не нельзя?

– Никогда, – ответил я со злости и понял, что это правда.

– Может, попозже вечером? – Я ее еле расслышал, так тихо она шептала, и ничего не ответил.

Я взял авианосец у нее из рук и поставил к другим моделям. Им было уже тесновато на полке, и я подумал, куда я буду ставить новые, когда место кончится. Но это не понадобилось – я больше не клеил моделей.

Дмитрий Шишканов. Шушу

Время усмиряет в конце концов всех мятежных духом. Нестора оно запихнуло в серый квадрат, Джима – обнесло прямоугольником тусклых стальных ограждений совершенно ментовского вида. А Оскара тщательно оттерло от помады и как опасную рыбу-покемона поселило в куб толстостенного аквариума. Всюду теперь равные стороны и прямые углы. Скучно, девушки!

Поежившись под бесстрастно-яростным взглядом Фурье с лысым греческим черепом и отбитым носом, я отправился по гнутым дорожкам Пер-Лашез куда глаза глядят, размышляя, что в свое время накануне зачета по спецглавам высшей математики вполне оправдал бы неизвестного вандала. Да чего там – постоял бы на стреме. Шатался я, впрочем, не совсем бесцельно: выбирал аллеи, где побольше местных, ходил и подслушивал, пытаясь хоть немного расширить свой скудный запас разговорного французского.

Кажется, я попал на местную Радоницу: на многих могилах вполне по-русски копошились люди. Сметали скопившийся к концу февраля зимний сор, протирали плиты, высаживали низкорослые оранжевые цветы, похожие на ноготки. Одиночки были мне неинтересны: они занимались своим делом молча. Как, например, гостья одного из ближайших надгробий. Выглядела она классически до карикатурности: седые волосы без следа краски уложены в простую короткую прическу, большие очки в массивной оправе, короткий плащ перетянут в узкой талии широким поясом. Выставив у могилы целый набор разнокалиберных флаконов, она что-то отмывала, протирала, прилаживала. Время от времени отходила на противоположную сторону дорожки, зажигала сигарету и, сделав несколько птичьих затяжек, аккуратно гасила окурок в стеклянную баночку. Когда ветер донес запах ацетона, стала понятна причина таких дальних прогулок.

Задержался я в этой точке кладбища вовсе не из-за нее. Изображая пристальный интерес к заваливающемуся на бок склепу каких-то Пиньонов, я подслушивал парочку, угнездившуюся на лавочке по соседству. (Парижские влюбленные почему-то часто выбирают для своих rendez-vous старые кладбища. Кажется, никого здесь это не удивляет.) Совсем молодые, можно даже сказать – маленькие, они тарахтели безостановочно, прерываясь только на поцелуи. А я со своим «а-два» не понимал ни слова. Вообще ни одного. В какой-то момент мне даже пришла в голову безумная мысль, что они в курсе моего занятия и нарочно издеваются, бессмысленно шушукаясь. Потому что слышал я почти сплошь одно лишь «шу» на разные лады, а несколько раз совершенно отчетливо прозвучала русская «лапа». Бред какой-то! Солнце без предупреждения нырнуло в тучу, воздух мгновенно заледенел и сгустился – так, как это бывает в самом начале весны, цвета спутались и поблекли, лишь ноготки на могилах еще ярче загорелись светло-рыжим. С огромной ели за склепом тяжко сорвался здоровенный ворон и – нарочно! – пролетел над моей головой, едва не задев. Я вдруг представился самому себе злым духом, способным украсть счастье влюбленных, подслушав и поняв, о чем они говорят.

Стряхнув морок, я зашагал по аллее прочь. Неуязвимая парочка на скамейке продолжала свое занятие, отгородившись невидимой защитной сферой от разбитого на окончательные квадраты мира с его мрачными соглядатаями. Седая француженка уже ушла, и я подошел к могиле. Из темной прямоугольной глубины камня на меня смотрел, пряча за фельдмаршальскими усами улыбку, некий Вивьен Ланглуа. Судя по цифрам чуть ниже, смотрел он так уже без малого тридцать лет. А на ближнем краю оттертой до блеска плиты стоял небольшой предмет, круглый, светло-зеленый. Наклонившись, я понял, что это: маленький фарфоровый кочанчик капусты с тщательно вылепленными прожилками на твердых молочных листьях. Рядом желтел стикер: «Colle fraîche. SVP ne pas toucher». Нет, я и не собирался трогать.

Через месяц мы болтали в конце занятия с репетитором французского обо всяком.