Твист на банке из-под шпрот. Сборник рассказов CWS

После обеда Клёна отправили в ванную. Он вымылся быстро, а потом рассматривал свою новую одежду. Долго мял в руках белоснежные трикотажные трусы, на резинке которых было вышито итальянское имя.

Клёна побрили, постригли, волосы уложили феном, теперь на его голове красовалась седая ухоженная грива. И «ватерлиния» не так бросалась в глаза.

– Порода! – Санёк показал большой палец.

Он привел Клёна в комнату и стал демонстрировать качество кровати, надавливая ладонями на матрас, словно делая искусственное дыхание.

Но Клён смотрел на стены, они были увешаны фотографиями в добротных деревянных рамках. Можно было проследить, как рос Санёк, как служил на флоте. Было много фотографий неулыбчивой женщины – матери Санька. Только на одном фото она улыбалась – юная и в брюках клёш.

Клён рассматривал этот снимок внимательно. Подошел Санёк:

– Завтра к ней на могилку съездим.

В комнату заглянул мальчик лет десяти.

– Сашка, именинник мой, – Санёк обнял его и, кивнув в сторону Клёна, сказал: – А это дед Саня!

Клён пожал ладошку Сашки.

– Ну, пошлите уже, – скомандовал Санёк. – Гости заждались. А тебя, Сашка, – твои подарки.

Во дворе Санёк зазвонил в рынду, собирая всех, затем жестом фокусника сдернул покрывало с непонятного сооружения стоящего в беседке. Небольшая барабанная установка, электрогитара, электрическое пиано и микрофон сверкали праздником.

Санёк подошёл к микрофону:

– Дамы и господа, сейчас прозвучит любимая песня моей мамы.

Он негромко запел: «Там, где клён шумит…» Сашка сел к барабанной установке. Люба была у пианино. Все посмотрели на Клёна. Он вышел, снял электрогитару с подставки, покрутил колки и улыбнулся грифу.

Со строчки «Говорили мы о любви с тобой» песня зазвучала.

Потом Клён играл Yesterday, Цоя, «Машину времени». Гости хором подпевали и топтались на «медляках», Люба танцевала по очереди то с сыном, то с мужем.

Гости стали разъезжаться, каждый попрощался с Клёном, а он в ответ только кивал седой головой.

Ночью Клён дождался тишины, не включая света, бесшумно натянул на себя футболку и старые штаны, сквозь мелкие дырки итальянские трусы мигали белизной.

В темноте фотографии на стенах казались узором обоев, когда он вышел из комнаты.

Клён бежал вдоль забора, как вдруг появился Санёк и побежал рядом.

– А я про тебя случайно узнал, – заговорил он, словно продолжая прерванный разговор. – Мама умерла, нашел ее дневник. Девичий, как дембельский. Песни, аккорды, фотки твои наклеены. Фанатка была. Цветными карандашами писала, что в честь тебя сына назовет.

Клён остановился, тяжело дыша, хватаясь за живот.

– Я проверил, ну не мог я быть твоим сыном, у тебя ходка за валюту как раз была, – говорил Санёк.

Клён резко наклонился, его вырвало. Санёк стоял рядом:

– А я-то уже привык думать, что ты мой отец.

Клён сделал несколько шагов вперед, застонал и упал, тень забора его тут же проглотила.

Санёк поднял Клёна и понес, держа перед собой, как ребенка:

– Потом решил, раз мать моя так тебя любила, то какая разница.

Санёк шел быстро, дыхание его сбилось:

– Зато у Сашки моего теперь есть дед. Есть что вспомнить. Естудей вместе пели.

Клён молчал. Санёк остановился, поправил свою ношу:

– Не привык ты к такой еде, вот и скрутило.

Во дворе Санёк устало сел на скамейку, поднял голову Клёна. Свет фонаря упал на лицо, оно было бледным, «ватерлиния» исчезла.

– Люба! – заорал Санёк, – «Скорую»! Бате плохо!

Варвара Глебова. Внеочередной день рождения дяди

Каждый месяц двадцать девятого числа мой дядя Макс устраивал себе день рождения. Он утверждал, что это ужасно несправедливо – родиться двадцать девятого февраля и что, раз судьба однажды и навсегда так его обидела, он имеет право сам себе устраивать праздник, будь то март или, к примеру, сентябрь.

Поутру дядя Макс брал красную бутылку и кусок сыра, или пакет зеленых бутылок и чипсы, а изредка – прозрачную бутылку и банку огурцов и шел на работу.

– Ты на них разоришься, братишка, – говорил ему вслед папа. – У тебя что, много лишних денег – каждые тридцать дней коллег поить?

– Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой! – кричал в ответ дядя, шнуруя ботинки.

– Дождешься, ага, – ворчал папа, но дядя его уже не слышал.

Возвращался он в такие дни позже обычного, веселый, вкусно, но немного душно пахнущий, и звал нас с сестрой к нему в комнату «праздновать праздник» – так он это называл. Сестра преподносила ему дурацкие каляки, которые рисовала накануне, и, запинаясь, читала стихи, а я вручал лучшую из своих бумажных моделек. Сказать по-честному, они были единственные удачные – те, что я дарил дяде. Остальные сразу рвались, или плохо клеились, или валялись недоделанные, и только за пару дней до двадцать девятого на меня снисходило спокойствие и сосредоточенность, так что получался настоящий деньрожденный подарок. Дядя Макс неизменно приходил в восторг, рассматривал, хвалил фюзеляжи и бушприты. Впрочем, Манькины каракули он тоже хвалил, уж не знаю за что.