Твое имя

Я начала протискиваться сквозь толпу. Разъяренные поклонницы пытались преградить мне путь. Я не винила их, я была очень плохой фанаткой. Но и не чувствовала никакой солидарности. Я вычеркнула их из своего восприятия, из пространства вокруг. В моей голове стало тихо. Мун и я были одни в зале и шли друг к другу. Я хотела запрыгнуть на сцену и заставить его посмотреть мне в глаза. На долю секунды он не видел бы никого, кроме меня. Я знаю, меня бы осудили за навязчивость, но мне было все равно, я была человеком, я знала это, как ничто другое, настоящим человеком, пускай и несчастным и пустым.

Мун из крошечного сделался маленьким, из маленького – чуть менее маленьким. Я мечтала, чтобы он стал таким же большим, как я сама, но чем быстрее он приближался к тому, чтобы стать размером с нормального человека, тем больше я чувствовала, что он никогда не сможет этого сделать. Мы остановились одновременно: он дошел до конца подиума, но я не могла пробиться дальше сквозь толпу. Он мечтательно запрокинул голову, обнажив шею, почти такую же длинную, как и его лицо. Можно было разглядеть просвечивающие голубые вены под белой кожей. В них бурлила жизнь. Его шея была спокойной, в отличие от лица, которое отражало всю глубину его души. Ошибка Вавры была в том, что ее рассказы были настолько понятными, что я сразу знала о Муне все. Но все, что меня интересовало на данный момент, – это его необычная шея.

С потолка спустился стальной трос. Мун опустил голову, снова спрятав шею в тень, и прикрепил трос к пряжке у себя на ремне. Все лучи софитов в зале были направлены на него. Он стоял неподвижно и старался выдержать такое внимание к себе. Он был как подарок, который вручили, но тут же отняли. Меня пронзил голод. Я хотела большего, хотела всего этого, но не осмеливалась желать Муна, ведь насколько это было просто, настолько же и невозможно.

– Я буду тобой, когда вырасту, – пел он. – Ты будешь мной, когда родишься заново.

Когда трос поднял Муна в темный небосвод зала, я не прощалась с ним. Я знала, что увижу его снова, что я теперь обречена всегда видеть его. Его глаза были закрыты, а руки повисли по бокам, как будто он отдавался некой божественной силе. Его ладони сжались в кулаки, но при этом казались расслабленными. Мне стало дурно при мысли о том, насколько влажными они должны быть.

Я работала удаленно, копирайтером на английском языке в компании по производству консервированных артишоков, принадлежавшей австралийскому эмигранту. Я выражала словами любовь, которую гипотетически мог испытывать овощ к своим покупателям. Я и раньше не пылала особой любовью к своей работе, а после концерта и вовсе стала избегать звонков босса, чувствуя тошноту при мысли о том, что придется обсуждать серьезно такие несерьезные вещи.

Вместо этого я часами переписывала длинную записку, которую Мун написал для своих поклонников по случаю своего двадцатого дня рождения. Я мечтала иметь почерк как у него: узкий и угловатый, с особой энергетикой, заполняющей всю страницу. У меня не было своего корейского почерка. Я выросла, разговаривая на этом языке, но почти никогда ничего не писала. Всякий раз, когда я обжигалась кипятком, я вскрикивала от боли по-корейски, но, чтобы выразить боль, которую я испытывала от отношений с самой собой, требовался английский. «Мне нравится стареть на ваших глазах, – написал Мун. – Так я чувствую себя историей, от которой вы никогда не устанете». К тому моменту, когда я переписала записку в пятый раз, я уже знала текст наизусть. Его рука, так же как и его мысли, уже казались мне моими собственными.

На кровати заверещал мой телефон. Теперь звук на нем я включала только тогда, когда Мун собирался выйти в прямой эфир. Запустив трансляцию, я увидела его лежащим на белоснежных простынях на кровати в гостинице в Дубае. Он держал телефон прямо над своим лицом. Я перевернулась на живот и пристально смотрела на него сверху вниз, положив телефон на матрас. Его взгляд потяжелел от усталости. Я надеялась, что он не сделает ничего необычного. Его манера запросто общаться с фанатами заставляла меня почувствовать себя еще ближе к нему.

– Привет, Ливеры[1].

Парни называли своих фанатов «Ливерами», потому что мы были не просто «дорогими сумочками», которые они носили с собой. Мы поддерживали в них жизнь, как жизненно важные органы. Я подозревала, что они использовали английское слово liver, потому что оно было созвучно со словом lover. Они могли позволить себе некоторую жеманность. Но я бы предпочла быть печенью Муна, а не любовницей.

– Я только что вернулся из кафе внизу, – сообщил он. – На выбор была сотня различных блюд, но я ел только вредное. Надеюсь, вы хорошо поели сегодня?