Твой выстрел — второй

И вот этот счастливый двадцатилетний младший лейтенант, ко всем щедрый и сострадательный, ненавидел сидящую перед ним женщину до того, что расстрелял бы ее, если бы позволили. Но кто позволит? Конечно, теперь и законы надели солдатскую шинель, но не перестали быть законами. Ненависть свою приходилось всячески скрывать… Порой Тренкову казалось, что весь кислород в кабинете забрала эта женщина, и он умрет, дыша ее отравленным дыханием. Ощущение было настолько сильным, что он подходил торопливо к форточке, в которую, дымясь, падала чистейшая морозная струя, — и жадно ловил ее разъятым ртом. На четвертый день допроса пришла к нему ясная и простая мысль, что он, боевой офицер-фронтовик, бессилен перед допрашиваемой, и этим бессилием рождена его ненависть.

В одну из минут полнейшей растерянности и незнания того, как заставить заговорить эту женщину, судьба смилостивилась над младшим лейтенантом и постучала в дверь. «Войдите», — сказал Тренков — и в кабинет вошел неутомимый и лихой оперативник Витя Саморуков, для которого Тренков был со дня войны четвертым по счету начальником уголовного розыска ВОМ[3]. Он положил на стол какую-то бумагу, сел напротив допрашиваемой и сказал:

— Что же ты, Клавдия, меня подводишь? Четвертые сутки молчишь. Не ожидал от тебя такой глупости.

Сержант Виктор Саморуков разговаривал с Клавдией Панкратовой на правах старого знакомого. На то были веские основания. Благодаря его трудам Клавдия в свое время загремела на вторую отсидку — это во-первых. А во-вторых, именно он, сержант, четыре дня назад разыскал и задержал ночью Клавдию Панкратову на квартире спекулянтки Анны Любивой. Зато сутками раньше Клавдия и ее друзья-налетчики ушли от него, сержанта, подземным ходом из дома, который был окружен группой задержания. Так что в их продолжительном знакомстве были у каждого свои победы и поражения.

Друзья Панкратовой теперь ходили на свободе и успели «взять» еще один крупный продовольственный склад. А не успели бы, будь Клавдия поразговорчивей. Но она молчала.

— Клавдия, одумайся, — наседал Саморуков. — На днях заарестуем ихнюю ямщицу[4], уж тогда просить тебя не станем. Тяжелый срок возьмешь, Клавдия. Нечем тебе будет смягчить суд.

Насчет того, чтобы арестовать ямщицу, — этим пока и не пахло, сержант Саморуков явно заливал. Клавдия Панкратова после пребывания в тюрьме стала большим психологом. По многим признакам она догадывалась, что розыск топчется на месте. Поэтому она, глядя на сержанта до дна правдивыми глазами, заявила:

— Гражданин начальник! Что знала, то сказала.

— Сказала… Плетушку плетешь, Клавдия! Спокаешься, да будет поздно. На что ты надеешься? Из твоего дома одного риса вывезли с полтонны… Разрешите уйти, товарищ младший лейтенант. У меня нервов не хватает с ней беседовать.

Тренков разрешил. Пока Саморуков воспитывал Клавдию, он изучил принесенную им бумагу. Тая радость, отложил ее в сторону.

— Клавдия Федоровна, повторите еще раз свои вчерашние показания.

Она повторила. После выхода из лагеря встретила на толкучке Геннадия Лотового и Владимира Крылова, которых знала еще до тюрьмы. Молодые люди попросились к ней на квартиру, сказали, что будут платить. Пустила. Жили у нее месяца три, чем занимались — не знает. Но однажды ночью квартиранты привезли в ее дом на телеге продукты, целый воз. Тут Клавдия поняла, что опять попала в нехорошее общество…

— А до этого вы не понимали? — спросил Тренков.

Клавдия притушила ресницами сиянье глаз, сказала:

— Продуктов больно было много…

— Количество, значит, перешло в качество. Так надо понимать?

— Вам виднее, — сказала Клавдия.

В ту же ночь, продолжала она, Лотовой и Крылов попросили ее закрыть дом и перебиться где-нибудь суток двое. Так она и сделала. Ушла к подружке Анне Любивой, ночь переночевали, а утром пошли в церковь.

— О чем бога просили, если не секрет?

— Мало ли… — сказала Панкратова. — Мы бабы еще молодые, наша песня не допета. Я об муже молилась, чтоб здоровый вернулся. А то свалится на руки калекой — что тогда?