А велели ей исполнить все в точности так, как просила Панкратова. Анна отнесла записку старухе Дашке, о которой слышала, что та несметно богата, потому что с детства водится с жульем. Дашка записку взяла, спросила скрипуче: «А кто платить будет?» Любивая на это ответила Клавкиными словами: «Ребята заплатит, хорошо отвалят. Когда за ответом прийти?» Старуха Дашка пожевала впавшими губами, сказала: «Через день, как стемнеет».
Пришла Любивая через день, а старуха Дашка встретила ее разъяренной ведьмой. «Кто платить будет? — потрясала она запиской. — Вот дура, так дура, тьфу! Ни твоя Клавка, ни ее бумажка никому не нужны, так ей и передай».
— Верни мне, бабушка, записку, — попросила Анна, вспомнив наказ Корсунова, который предвидел подобный поворот.
— Верну, — старуха вмиг притихла. — За килограмм маслица верну.
Любивая сделала добротный кукиш, сунула его под крючковатый нос старухи и вышла, рассудив, что килограмм масла милиция ей не возвратит ни за какие коврижки. А вот подобного поворота дела Корсунов не предвидел, что, прямо скажем, есть прямая недоработка: он-то знал характер Любивой. Не на одну старуху, таким образом, случилась проруха… Записка была вещественным доказательством связи Клавдии Панкратовой с бандитской группой, и Корсунову предстояло теперь поломать голову над тем, как добыть её.
В тот же вечер Анна, сменив серый пуховый платок, в котором ее забрали, на белый, пришла к Водному отделу милиции. И прохаживалась здесь до тех пор, пока в полуподвальном зарешеченном окне размытым пятном не показалось лицо Клавки. И будто с этим мучнисто-бледным лицом молодой подружки выплыл из глубин здания тошнотный храп соседок по нарам, шибанула в нос карболовая вонь камеры — и жалко стало Клавку до сердечного биения.
«А не балуй с бандюгами, дура!» — тут же решила Анна, повернулась и пошла по центральной аллее парка. И Панкратова еще долго и ненавистно смотрела ей вслед, как смотрят вслед тем, кто уносит наши последние надежды.
Начальнику
третьего отделения милиции мл. лейтенанту Топлову А. М.
Доношу, что, находясь в засаде на квартире Богомоловой Дарьи на предмет задержания бандитов, могущих прийти к ней, я в одной из книжек обнаружил записку заключенной Панкратовой, в которой она просит бандитов освободить ее.
Коля и Женя, спасите меня. Если вы мои друзья, вы должны это сделать. Избавьте меня от пыток Тренкова, от его издевательств. Очень свободно сделать мне побег. Вы спросите, как? Приходите часов в восемь вечера, на первом этаже милиции никого нет, только двое дежурных, один за столом, другой возле стола. Вот этот милиционер и водит в уборную. Я зайду за уборную, а кто-нибудь из вас выйдет и прямо ему в рот что-нибудь. Двое подбегают и режут его, или наганом. Я в это время ухожу, а вы вяжите ему руки или совсем удавите. Народу никого нет, действуйте прямо, только застучите в окно, как придете. Скорей, пока я здесь, на Семнадцатой пристани, а увезут в тюрьму, тогда все. Смотрите, не забудьте обо мне. Ваша Клавдия.
Панкратова взяла записку, сунула в рот и стала жевать. Тренков онемел. Его удивило, с каким наглым, бесстрастным лицом эта русская красавица жевала бумагу и смотрела на него.
— Выплюньте, — посоветовал он. — Это же копия. Вы свой почерк забыли, что ли?
Некоторое время Клавдия сидела с полуоткрытым ртом. Вид у нее был глупый. Чтобы она не видела улыбки, Алексей, кашляя, пошел к форточке.
— Слушайте, Панкратова, — сказал он оттуда, — вы про какие издевательства пишете своим друзьям? Про какие такие пытки? Мне по начальству уже пришлось объяснение давать.
— По двенадцать часов допрашиваете… Воды не даете…