Твой выстрел — второй

— А кому мне пожаловаться, что приходится вас допрашивать по двенадцать часов? А что это вы сейчас делаете, как не воду пьете, горлышко после бумаги прочищаете? Даже разрешения не попросили, как положено всякому культурному человеку. А ведь вы учительский техникум закончили, в школе когда-то преподавали… Все больше убеждаюсь: вздорный и мелкий вы человек, Клавдия Федоровна. И не по-женски жестокий к тому же. Чем вам помешал сержант Кашкин, которого вы удавить захотели? Службист, но добрейший человек, сами же заключенные говорят. Не-ет, Клавдия Федоровна, таких, как вы, надо расстреливать. Я даже, честно говоря, не ожидал, что в тылу такие мягкие законы.

— Я-то буду жить, — хрипло сказала Панкратова, — а вот ты, лейтенант, не жилец. На каждый случай форточки рядом не будет.

— Возможно, — сказал Тренков, садясь за стол. — Мне двадцати одного нет, вам — тридцать пять. Пожалуй, я не сумею дожить до ваших лет. Но я, Клавдия Федоровна, должен был уже десять раз помереть. По всем мыслимым и немыслимым законам. А я живу. И я работаю. Кстати, благодаря вам я понял, что работа у меня очень ответственная. И потому каждый день для меня праздник. Вы это можете понять?

— Заливайте, заливайте.

— Да я и сам не понимаю, — засмеялся Тренков. — Нынче что-то у меня настроение хорошее. Выздоравливать начинаю, что ли? Слушайте, Клавдия Федоровна, а вы читали Островского «Как закалялась сталь»?

Теперь смеялась Панкратова. Долго и оскорбительно.

— Настроение хорошее, — оказала она, отсмеявшись. — А как же, лейтенант, с таким хорошим настроением поведешь меня расстреливать, а? Не смутишься?

— Еще что! — сказал Тренков. — Такое доброе дело сделать! Под Сталинградом люди тысячами гибнут, а я тут с вами рассусоливаю.

— Желаю дать показания, гражданин начальник, — сказала Панкратова. — Про мальчиков, которые меня предали. Ловите их, подлецов, — закричала она. — Ловите скорее!

— Без истерик, Клавдия Федоровна, — строго сказал Тренков. — Без истерик, все по порядку и с самого начала, пожалуйста…

6

Дашка Богомолова, притаенная старуха, пришла к ней однажды вечером. Была Дашка, как обычно, навеселе.

Она сказала:

— Клава, есть ребятки, они ищут квартиру, а у меня коридор общий, возьми их к себе, Клава.

— В тюрьму с ними загремишь, — засомневалась Клавдия, еще не отмывшая трудового пота после второго срока. — Темные твои ребятки. Добра от них не дождешься.

— Кому темные, а нам с тобой светлые, — настаивала старуха, имевшая, видать, от этого дела свой навар. — Тюрьмы они боятся поболе твоего. Кормить будут досыта. Бери, не раздумывай, а то попросишь — таких удачливых уж не найду.

Клавдия не ответила ни да, ни нет. А на следующий день, тоже под вечер, она столкнулась во дворе своего дома с двумя парнишками. Первый, лет семнадцати, с узким нежным лицом и юношескими прыщами на щеках, угрюмый от желания быть старше, назвал себя Евгением, другой, светловолосый, улыбчивый крепыш лет двадцати, сунул ей лодочкой, по-женски, крепкую руку и отрекомендовался Ванькой Поваром. Кличку свою произнес легко, с удовольствием. Дом ему понравился и место тоже. Эти молоденькие, безобидные на вид ребята дотошно осматривали каждую комнату, расспрашивали, куда какая стена выходит, пробовали, крепки ли оконные рамы, чтобы при случае их высадить, — и видя все это, Клавдия подумала, что кровь на них уже лежит и терять им нечего. Значит, и платить будут хорошо… И она, минуту назад колебавшаяся, дала согласие — как в ледяную воду нырнула.

В двенадцатом часу ночи они пришли впятером, среди них был и тот, кто жесткой рукой и на коротком поводке держал всех. Ничего особенного в нем не было, так себе, немудрященький с виду, смуглое лицо побито оспой, почти безбровое, глаза очень белые, словно выстиранные, — нет, не красавец, даже дурен. А покорил ее он мгновенно. Да и то надо сказать, что она готова была к этому: полтора года монашествовала в лагере, а на воле ей сразу же не повезло, связалась с выздоравливающим капитаном, а он был трус, все, что ему пришлось испытать за полтора года войны, раздавило его, и он все время слушал, как возвращается к нему здоровье. Даже то, что он может любить женщину и быть сильным с ней, наполняло его страхом смерти. Часто после ласк и любви он плакал: ему казалось, что врачи разглядят и эту его способность и быстрее отправят на передовую. Клавдия, лежа рядом, сжималась от омерзения. И думала, что в той жизни, из которой она выломилась, мужики все такие. И не жалко ей было той своей жизни…

Главаря звали Николай, это был тридцатилетний человек, очень спокойный в словах и движениях. На нем были хромовые офицерские сапоги и длинная шинель с лейтенантскими кубарями на отворотах воротника. Когда же он снял шинель, то оказался в хорошо подогнанной лейтенантской форме, чему она опять очень удивилась, а он, заметив ее недоуменный взгляд, усмехнулся и промолчал. Так же дотошно осмотрев дом и еще дотошнее расспросив о соседях, он сел за стол и сказал: