Твоя кровь, мои кости

Сейчас перед ним стояла его ведьма, в жилах которой текла кровь Уэстлоков, но она понятия не имела, как ее обуздать. Он мог бы научить ее. Мог бы показать, как смешивать составы, как пускать кровь, как укреплять обереги на краю леса. Он мог выжидать своего часа, как делал это, когда они были детьми, прикусив язык, выполняя ее приказы, ожидая удобного случая нанести удар.

И затем.

И затем.

— Ты действительно не знаешь, — уклонился он от ответа. — Тебе никто никогда не рассказывал, что здесь происходило?

В ее взгляде сквозила настороженность.

— Возможно, тебя это удивит, но я ни разу не вспомнила об этом месте после того, как уехала.

Он подумал о том, как она смотрела в окно подвала в то последнее утро и открыто плакала, а с неба лился дождь, пока ее мать загружала багаж в машину. Отец Уайатт, стоявший неподалеку, стоически молчал под градом слезных требований дочери:

— Куда ты дел Питера? Что ты собираешься с ним делать? Нет, я не уйду. Я не уйду, не попрощавшись.

— В Румынии, — сказал он громче, чем хотел, — люди обычно вшивали терновник в свою одежду, чтобы отгонять вампиров.

Ему казалось, что он говорит с полным ртом битого стекла. Он не хотел думать о том, что она уезжает. О Джеймсе, который бежал за ней по усыпанной гравием дорожке, надев пижаму наполовину, с опухшим левым глазом. Он не хотел вспоминать тот день, когда видел их в последний раз. — В дверные проемы клали ветки облепихи, чтобы мертвые не могли войти. Остролист развешивали на окнах, чтобы отгонять зло.

— Ладно. — Отрешенный взгляд не покидал Уайатт. — И зачем ты мне это говоришь?

— Потому что природа всегда использовалась как защита от тьмы. Здесь, высоко в горах, воздух достаточно разрежен, чтобы проникать сквозь него. Это своего рода дверь. Пропасть между этим миром и потусторонним. — Он пошевелился, как мог, цепи стучали, как зубы. Серебристые пылинки падали на просвет между ними. — Ты никогда не задумывалась, почему твой отец запрещал нам ходить в старую часовню у леса? Почему в роще всегда было холодно, даже в разгар лета? Семья твоего отца веками возделывала земли в Уиллоу-Хит. Без управляющего ничто не сможет помешать переправке нежелательных вещей.

Она снова пошевелила пальцами. Костяшки хрустнули.

— Каких именно вещей?

«Зверя», подумал он. «И мальчишки, достаточно глупого, чтобы торговаться с ним».

Вслух он произнес:

— Монстров.

— Монстров, — повторила она, и он понял, что она ему не поверила. Снаружи дома поднялся ветер. Он раскачивал ветви ивы, таскал по крыше желтые сережки. Сквозь шорох земли он услышал коварный шепот зверя, и после долгих пяти лет прислушивания уже не был уверен, звучит ли он у него в голове или нет.

«Вот и она», говорил он. «Наконец-то дома, с нами».

Кожаный шнурок на его горле медленно затягивался подобно петле.

— Если ничего не предпринять, — сказал он, — Уиллоу-Хит завянет и умрет. Когда это произойдет, тьма между мирами поглотит нас обоих

3. Уайатт

В доме не было сотовой связи. Единственным телефоном было какое-то чудовище с проводами, стоящее возле холодильника, желтое и древнее, наполовину отвалившееся от настенного разъема. Когда Уайатт поднесла его к уху, в ответ раздался только глухой сигнал отключения. Она стояла у разделочного стола, солнечный свет струился сквозь ставни, и держала свой сотовый в воздухе, как на концерте на стадионе. Она помахала им в полумраке гостиной. Потом протопала через луг перед домом, рука болела, трава щекотала голени. Ничего. Ничего. Ничего.

Она собиралась позвонить матери. Чтобы спросить, что ей делать.

Теодоре Беккет Питер никогда не нравился. Сколько Уайатт себя помнила, ее мать всегда держалась с ним настороженно, чего не было с Джеймсом. Джеймс, как опытный сорвиголова, мог украсть что-нибудь из курятника, разозлить кур и улыбаться при этом, а мать Уайатт по-прежнему тайком давала ему дополнительные ломтики замороженного арбуза, когда он проходил через кухню. Питер, напротив, был спокойным и вежливым. Он был тихим омутом. И не искал неприятностей.

Но когда он заходил в дом, мать Уайатт выгоняла его вон.

Уайатт задумалась, что бы сказала мама узнав, что Питер все это время был прикован в подвале, как собака, и оставлен умирать. А еще ей было интересно, какой совет дала бы ей мама, если бы узнала, что Питер попросил Уайатт поделиться кровью.

Это была не такая уж странная просьба. Однажды, когда Уайатт была еще маленькой и склонной к истерикам, она плакала так долго и так громко, что, когда наконец успокоилась, в траве у ее ног выросли маленькие белые грибы ежовики. Когда мать увидела это, она стала вырывать грибы один за другим, расплющивая их. Она бросила их в компост и запретила Уайатт рассказывать об этом инциденте отцу.

— Но у меня получилось, — настаивала Уайатт, вытирая ее слезы. — Я вырастила их из своих слезинок.

— Что за глупости ты говоришь? — Взгляд матери нервно метался по саду. — У тебя богатое воображение, черепашка. Просто лето выдалось дождливым, вот и все.