Твоя любовь сильнее смерти

Девочка колосья не рвала, у нее была другая задача. Она должна была добраться до самого высшего места в поле, предполагая, что именно там лежит ее убитый папа.

Всю дорогу она вдыхала запах груши. Выдержать было невозможно, так хотелось откусить хоть малюсенький кусочек… Но она устояла! Только осторожно, боясь сделать надкус, лизала языком румяный бочок груши. Добравшись наконец до места, куда так стремилась, девочка огляделась вокруг: все было видно, как на ладони. Она даже углядела свою хату и двор, только все казалось очень маленьким. Затем она присела, стараясь поменьше помять ржи, и стала готовить место для подношения. Груша пока лежала в подоле платьица. Сделав маленькое углубление в земле, вымостив его травой так, что получилось птичье гнездышко, девочка торжественно положила туда грушу. Несколько раз ее поворачивала, добиваясь ей одной ведомого положения. И наконец груша лежала на месте, а девочка, подперев кулачком щеку, умиротворенно глядела на результаты своей работы. Вот теперь все правильно, как у всех. И ее папка тоже получил подношение, как и все. Интересно, куда все-таки деваются с могилок все эти вкусности?

Кушать хотелось нестерпимо, и она сорвала несколько колосков, помяла их в ладонях и высыпала в рот зерна. Посидев еще немножко, девочка, отряхнув платьице, собралась идти домой, бросив прощальный взгляд на грушу и вслух проговорив: "Я буду теперь часто приходить, папка! А завтра, может, хлебушка принесу, бабушка будет печь.".

Пока она говорила, какая-то рука просунулась между стеблями ржи, схватила грушу и исчезла. Девочка даже рот раскрыла и так и стояла с разинутым ртом. Нет, она не испугалась, а сразу ринулась в то место, где исчезла рука с грушей. Ведь груша принесена ее папе, хоть и убитому. Значит…

Мужчина сидел здесь же рядом и жадно поедал грушу, обеими руками заталкивая ее в рот. Сок тек по его грязной, всклокоченной бороде, но вот последний кусок был затолкан в рот даже с длинным корешком… Корешок он тоже пожевал, затем выплюнул, утершись замусоленным рукавом неизвестно какого цвета рубахи.

Застывшая девочка, глядя во все глаза на мужчину, молчала. Тот, чувствуя неловкость, произнес:

– Вкусная была груша! Лизаветина, наверное?

Потрясенная девочка, не отрывая взгляда от мужчины, молвила:

– Эта груша была для моего папки! Я думала, он лежит здесь в могиле, убитый. Значит он не убитый, а вы мой папа, раз грушу съели?.. А глаз вам в войну фашисты выбили, да?

У нее еще много было вопросов, но мужчина, снизив тон, вполголоса попросил:

– Ты, девочка, потише разговаривай, а то Грицько объезжает сейчас поле. А у меня мешок колосьев набран. Поймает, засадят, вот и будет тебе папка! А глаз у меня еще до войны выбит. В молодости, по дурости было дело. Ну, бывай!

И он, полусогнувшись, с мешком на спине направился в сторону своего огорода. Это был дед Михей, восьмидесяти лет от роду, слепой еще с детства на один глаз и с оторванной ступней на ноге. Сапог он обувал на культю, наталкивая туда тряпок вместо ступни. Ногу ему повредила разорвавшаяся граната в поле уже после войны. Жил он со своей злой на язык бабой Дуськой. Жили бобылями, детей не было. Более нищего дома, чем у них, в селе было не сыскать.

Домой девочка будто летела на крыльях! Она дождалась! У нее есть папа. Ничего, что он выдает себя сейчас за деда Михея. (Она деда узнала сразу). Это так надо, иначе нельзя. Она все понимает. Откуда бы этот человек, дед Михей, знал, что она сегодня придет на военвед, принесет грушу, и он ее съест, если бы не был ее папой?

Только пока никому нельзя об этом рассказывать. Она дождется, когда дед Михей превратится в настоящего папу – красивого, сильного! И у нее будет много оладушек… Только на могилу надо ходить почаще…

На второй день, получив от бабушки положенный кусочек хлеба, она разделила его пополам, стараясь, чтобы кусочки были одинаковыми, один сразу же съела, второй, зажав в ладошке и прижав для надежности к груди, понесла на могилу. Место, напоминавшее гнездышко, нашла сразу. Торжественно положила туда хлебушек и села в ожидании. Послышался шелест раздвигаемой ржи и показался сначала мешок с колосьями, потом дед Михей, весь взмокший – сильно палило солнце. Девочка вскочила и, радостно показывая на хлебушек, предложила:

– Вот, берите ешьте! Я знала, что вы придете, и принесла хлебушек, он еще тепленький. А вы скоро станете настоящим папкой? Нет-нет! Вы и теперь мой папа! Но это только я знаю. А остальные никто не догадывается. А как вы думаете, скоро все догадаются?

Дед Михей был, как всегда, голоден. Его Дунька раз в два дня варила казанок баланды, других изысков не было. Поэтому он взял кусок теплого хлеба и с жадностью проглотил, почти не разжевывая.

Девочка с умилением глядела на жующего мужчину и вместо одноглазого, со взлохмаченной седой бородой, грязного старика представляла красавца-папку.

– Вот удивится тогда Катька Полькина! Пусть тогда попробует позадаваться!

Дед Михей вытряхнув с бороды крошки и отправив их также в рот, спросил:

– А чего-нибудь выпить ты можешь принесть, если я уж твой папка?