Твоя заря

Мнимые снега, белеющие за иллюминатором, напомнили Заболотной заснеженные просторы ее родных степей.

— Помнишь, — обращается она к мужу, — какие у нас там метели бывали!.. Целую ночь воет, метет, крутит, а к утру — глядь! — улеглось… Солнце светит, и так тихо-тихо вокруг, только то здесь, то там дрр… дрр… — это соседи стежки лопатами прогребают…

— Прокладывали стежки дружбы и взаимопонимания, — шутит Заболотный и затем добавляет серьезно: — А вы знаете, когда-то у нас на Украине, по народному обычаю, хозяева оставляли в незакрытой хате на столе хлеба краюшку и крынку молока — для путника… И это было нормой жизни… Эх, друзья, хорошо все-таки домой возвращаться… Больше не пускай меня, Соня, ни в какие командировки. Баста. Пусть еще другие…

— А ты?

— А я пчел буду разводить. Мемуары писать. А что?

— Ловлю на слове, — смеется Соня. — И правда, пора бы и передохнуть.

Стюардесса, статная, длинноногая дева, которая, проходя по салону, видит всех одновременно, всем улыбается заученно, но обаятельно, около Заболотных задерживается, чтобы подарить Заболотной еще и дополнительную порцию улыбки.

— Наш командир корабля знает по фронту вашего мужа. Ратушный — эта фамилия вам что-нибудь говорит? — Она переводит взгляд на Заболотного.

— Вроде был такой на одном из бомбардировщиков…

— Нет, сам он не летал, был техником наземного расчета… А вот о вас слышал — едва не легенды… Это, говорит, тот, кого на фронте у нас называли летающим барсом.

— Какой там барс…

— Звезда Героя уже как будто вам светила…

— Именно «как будто»… Приветствуйте его от меня. Люди из наземных служб — они для нас были как братья.

— Может, желаете зайти в кабину, — пожалуйста. Вам — как исключение — разрешается… — И, подарив еще одну очаровательную улыбку, стюардесса проплывает дальше. Остановится она потом в глубине салона, в хвостовой части самолета, где, окутанный сигаретным дымом, сидит мрачный косматый тип, который кажется на кого-то обиженным. Не известно, относится его обида к тем ли, кто остался на земле, или недоволен наш мизантроп кем-нибудь из пассажиров, возможно, обиделся на компанию этих вот молодых французов, которые со смехом разгадывали кроссворд рядом и не приняли его приглашения дегустировать некое особенное сакэ, а одна хорошенькая из их общества приглушенно бросила в сторону мизантропа: «Может, экстремист?» — и больше не обращала на этого типа внимания. А вот стюардесса обязана терпеливо выслушивать еще какое-то его привередничанье, и мы проникаемся к ней сочувствием: невежа, варивода, однако должна и его ублажать, со смиренной улыбкой должна слушать, что он болтает, почти невидимый в облаке сигаретного дыма.