Творение. История искусства с самого начала

Где-то в другом месте, в музейном зале: неубранная постель, с разбросанными вокруг остатками разгульной жизни. Болезненное обнажение интимного уголка жизни, места, где мы рождаемся, где мы спим, где мы, возможно, любим и умираем. Наши собственные кровати, что они говорят о нас?

На пол затемненной цилиндрической комнаты проецируется фильм. В нем показана эндоскопия. Камера исследует пульсирующие, блестящие внутренности, показывая тело как живую пещеру, вызывающую одновременно и восхищение, и отвращение. Неужели все мы внутри выглядим одинаково?

В музее охранник вдруг начинает петь заунывную песню, которая эхом разносится по всей округе. Кто-то, в другом месте, кричит настойчивым лающим тенором: «Работа! Работа! Работа!»

В затемненных комнатах показывают фильмы; мы входим, нащупываем стену, глаза привыкают к темноте. С каждым кадром триллер замедляется, так что на просмотр уйдет весь день и вся ночь. Как долго мы будем смотреть? Другой фильм смонтирован из кадров с настенными и наручными часами, нарезанных из других фильмов, на протяжении суток все эти часы показывают точное текущее время. Еще один фильм показывает длинные струи цифр, данных, стекающих по экрану, как цифровой водопад; или человека, катящего бочку с маслом по городским улицам столько, сколько мы готовы смотреть. В другом фильме мы видим…

Могут ли образы оказывать ощутимое влияние? Как мы можем влиять на мир? Мы видим разрушения, вызванные землетрясением в Китае, а затем коррупцию, которая последовала за ним. Массовые беспорядки, сражения между полицией и разгневанными бесправными рабочими, которые воспроизводятся художником. Мы видим собранные вместе и прислоненные к стене галереи плакаты и транспаранты людей, протестующих против военного участия государства в чужих войнах. Группа женщин в ярких нарядах поет антиправительственные песни во время церковной службы. Ради чего стоит жить? Является ли красота лишь предрассудком?

Художественные образы делают скрытое видимым: скрытые области нашего тела и нашей жизни, невысказанные убеждения, глубоко укорененные в нашем сознании и социальных привычках. Образы призваны изменить мир или попытаться изменить его, показывая пример чего-то лучшего, пример большей свободы. Образы делают или пытаются сделать свободу видимой.

Мы строим музеи с просторными и высокими залами, как когда-то строили базилики, вокзалы или заводы, — тихие пространства белостенных галерей. Чем их заполнить?

На стенах развешаны снимки из повседневной жизни, разных размеров и форм. Другие фотографии показывают бескрайнее черно-белое море, или пустой экран кинотеатра, или человека, одиноко стоящего, покачиваясь, посреди городской улицы, или летящие вдоль канала бумаги и фигуры, подхваченные порывом ветра.

На огромных холстах мы видим цвета и формы или, наоборот, ничего, кроме слабого мерцания цвета и света. По-прежнему художники пишут портреты, пишут пейзажи, даже иногда натюрморты, как это было на протяжении бессчетного количества лет.

И по-прежнему они прикрепляют на свои холсты всё, что может быть прикреплено к плоской поверхности: засушенные цветы и колючую проволоку, крылья бабочек и массу мертвых мух, или наклеенные внахлест крышки от бутылок, чайные пакетики, или старую одежду, а порой органические материалы, которые гниют, оставляя после себя неприятный запах.

Картины могут казаться загадками и головоломками, показывать места, где художник никогда не был, людей, которых он никогда не видел, или воспоминания о далеком прошлом. А могут, как зеркала, с безупречной техникой подражать старым мастерам или «реальности» фотоснимков. Порой они изображают обнаженное тело в позах и формах, нисколько не похожих на обнаженную натуру прошлого, а порой — лишь простые слова, написанные крупными буквами, или силуэты обычных предметов, или совсем ничего не изображающие прямоугольники монохромного серого цвета.

Зеркала, отражающие изобилие, странность, фантастическое разнообразие мира, — они всегда лишь зеркала, всего лишь вторичные — и безответные, как безответная любовь, — образы жизни. Картины более или менее похожи на жизнь, но жизнь никогда не похожа на картину.

Комната освещена тусклым желтым светом, который лишает нашу одежду и кожу всех цветов, — мы тоже монохромны. Становимся ли мы при этом произведениями искусства? Как это выходит? Или мы бродим по коридорам ветхой квартиры, стены которой увешаны пропагандистскими плакатами и странными приборами, словно погружаясь в чье-то воображение. Или наблюдаем, как чье-то имущество методично уничтожается на конвейере, без объяснения причин такого экстремального поступка. Что чувствовал автор после этого? Зачем это сделал?