Творения

4. Итак, нет никакого правильного образа жизни, нет никакого знания и закона о том, как следует правильно жить, кроме того, что пребывает в этой единственной, истинной и небесной мудрости, которая была неведома философам. 5. Ведь та земная мудрость, поскольку является ложной, оказывается различной и многообразной и противоречит сама себе. И как есть один Создатель и Управитель этого мира — Бог, [как есть] одна истина, так же необходимо, чтобы была одна и простая мудрость. Ибо все, что есть верного и доброго, не может быть совершенным, если не является единственным. 6. Ведь если бы философия могла организовывать жизнь, то никто не был бы добрым, кроме философов, а те люди, которые философию не изучали, всегда были бы злыми. 7. Поскольку же существовали и будут существовать такие люди, которые были и будут добрыми без всякого философского учения, а среди философов было весьма немного тех, кто совершил в жизни что‑то достойное похвалы, кто же не увидит, что эти люди не являются учителями добродетели, которой были лишены? 8. Ведь если кто‑то внимательно рассмотрит их нравы, то найдет этих философов вспыльчивыми, жадными, сладострастными, надменными, дерзкими, скрывающими пороки свои под маской мудрости, совершающими дома то, что сами они обличают в школах. 9. Возможно, я лгу ради того, чтобы порицать их. Но не то же ли самое признает и показывает Туллий? «Много ли, — говорит он, — ты найдешь философов, которые бы вели себя так, таковы были бы нравом и жизнью, как того требует разум? Кто учение свое считает не демонстрацией знания, а законом жизни? Кто владеет собой и подчиняется собственным установлениям? Некоторых из них можно видеть такими легкомысленными и хвастливыми, что лучше бы им было вовсе не учиться. Иные — рабы денег, многие — рабы славы, а еще больше рабов похоти, так что речи их расходятся с их жизнью».[331]10. Корнелий же Непот написал Цицерону следующее: «Я весьма далек от того, чтобы считать философию наставницей жизни и усовершенствовательницей счастливой жизни, чтобы думать, будто учителя жизни гораздо нужнее кому‑то другому, нежели большинству из тех, кто обратились к философским рассуждениям. Ибо я вижу, что значительная часть тех, кто в школе весьма красноречиво наставляют в целомудрии и воздержании, живет в стяжании всевозможных страстей». 11. Тот же Сенека говорит в Увещеваниях-. «Большинство философов таковы, что, слушая, как они в словопрениях своих высказываются в отношении жадности, сладострастия, тщеславия, ты сочтешь, что они сами себе произносят приговор. Настолько заслуживают они тех слов осуждения, которые произносят публично. В них подобает видеть не иначе как таких врачей, чьи баночки с ядами имеют названия лекарств. 12. Их не удерживает даже бесчестье пороков, они даже приводят оправдания своим безобразиям, чтобы казалось, будто они грешат благочестиво». 13. «Мудрец, — говорит тот же Сенека, — дабы достичь большего, совершает даже то, что сам осуждает. Он оставляет добрые нравы, но подстраивается под ситуацию и использует для исполнения своих дел то же самое, что прочие для достижения славы и наслаждения». 14. Наконец, чуть позже: «Все, что совершают люди, жадные до наслаждений и невежды, совершает и мудрец, но не тем же способом и не с тем же намерением».[332] Но какая разница, с каким намерением ты совершаешь то, чего нельзя делать? 15. У Арис — типпа, руководителя киренаиков, была близость со знатной блудницей Лайдой. Это мерзкую гнусность тот учитель философии защищал тем, что говорил, будто между ним и прочими любовниками Лайды существенная разница: он сам‑де пользуется Лайдой, а другие, напротив, Лайдой используются. 16. О славная и прикрытая добродетелью мудрость! Отдашь ли ты ему на воспитание детей, чтобы они узнали, как пользоваться блудницами? В том, говорил он, между ним и другими сладострастниками разница, что те растрачивали свое богатство, а он наслаждался безвозмездно. 17. В том, однако, блудница оказалась более мудрой, что использовала философа в качестве сводника таким образом, что к ней без какого‑либо стыда приходил всякий юноша, следуя примеру и превратному авторитету учителя. 18. Какая же разница, с каким намерением философ посещал порочнейшую блудницу, если народ и его соперники видели в нем никуда не годного человека? 19. Однако мало ему было так жить, он принялся еще учить этому сладострастию, и нравы свои из публичного дома перенес в школу, уча, что телесное наслаждение является высшим благом. Это достойное проклятия и позорное учение родилось не в сердце философа, а в лоне блудницы. 20. Ведь что мне сказать о киниках, которые имели обыкновение совершать соития со своими женами публично? Что в этом удивительного, если даже имя и название свое они переняли от собак,[333] чью жизнь воспроизводили? 21. Никакого, стало быть, в этом учении нет наставления в добродетели, если даже те, кто наставляет в наилучших правилах, или вовсе не совершают того, чего советуют, или, если совершают, что случается редко, то благодаря не учению, а природе, которая даже неученых людей часто побуждает совершать правильные поступки.