Творения. Книга первая

Выходец этот (некто Иван Крюков, живший с Алеутами 40 лет), по приезде своем в Иркутск, остановился в нашем приходе, где и проживал с ноября почти до половины февраля. Я был духовным отцом его и всего его семейства и потому я был с ним довольно коротко знаком. И точно, чего-чего не рассказывал он мне и об Америке вообще, и об Алеутах в особенности, и чем-чем он не убеждал меня ехать в Уналашку; но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да и в самом деле, мог ли я, или был ли мне какой расчет, судя по-человечески, ехать Бог знает куда, — когда я был в одном из лучших приходов в городе, в почете и даже любви у своих прихожан, в виду и на счету у своего начальства, имел уже собственный свой дом, получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке?

И потому, когда, по распоряжению покойного преосвященного Михаила, были спрошены все священнослужители по всей епархии: не пожелает ли кто ехать в Уналашку и если не пожелает, то почему именно? — в числе прочих подписался и я, что не желаю занять это место, по причине отдаленности. И это написал я со всею искренностью, имея в виду, что ежели наши вдовы, живя и за десять верст от начальства, остаются без всего (тогда не было еще попечительства), то что же будет за десять тысяч верст? Так я думал, так и говорил другим своим собратиям.

Но когда этот же выходец — уже простившийся со мною совсем и на прощание еще убеждавший меня ехать в Уналашку (это я живо помню) — в тот же самый день, при прощании своем с преосвященным (у которого мне случилось быть в то время, и даже в гостиной, что было со мною в первый раз), стал рассказывать об усердии Алеутов к молитве и слышанию слова Божия (что, без сомнения, я слышал от него и прежде и, может быть, не однажды): то — да будет благословенно имя Господне! — я вдруг и, можно сказать, весь загорелся желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты объявить мое желание преосвященному, и он, точно, удивился этому, но сказал только: «Посмотрим».

Могу ли же после этого я, говоря по всей справедливости, вменить себе в заслугу, или считать за какой-нибудь подвиг то, что я поехал в Америку?

Равным образом, могу ли я присвоить собственно себе что-либо из того, что при мне или чрез меня сделалось доброго и полезного в тех местах, где я служил? Конечно, нет; по крайней мере — не должен. Бог видит, как тяжело мне читать или слышать, когда меня за что либо хвалят и особенно, когда сделанное другими или, по крайней мере, не мною одним, приписываюсь мне одному. Признаюсь, я желал бы, если б это было только возможно, чтобы и нигде не упоминалось мое имя, кроме обыкновенных перечней и поминаньев или диптихов. Но как это желание мое неудобоисполнимо (как, например, при исчислении архиерейских кафедр,[3] и самая краткая история Российской церкви не может не упомянуть обо мне), то я искренно желал бы, чтобы в подобных случаях сказано было обо мне так же, как, например, в предисловии к Евангелию, переведенному на Якутский язык, т. е., что это сделано при таком-то преосвященном: лучше, проще и справедливее этого, по моему, быть не может. «А как же, спросит меня автор статьи, по случаю которой я пишу это, — как же говорить или писать о ваших путешествиях? Тут никак не приходится „при“». Как? Очень просто! Возили или перевезли — ну, много переехал оттуда — туда-то, и только: потому что, и в самом деле, все мои путевые подвиги состоят именно только в том, чтобы двинуться с места, т. е. решиться сесть в повозку или на судно; а там — если бы и захотел воротиться, да уж нельзя; а кто ж не захочет решиться и в ком не достанет на то силы, когда того требует дело или долг?

6) После объявления мною желания моего преосвященному, вскоре последовала от него резолюция такого содержания[4]: «Многие из священнослужителей отказались от служения в столь важной и подобноапостольской миссии по причинам совершенно неуважительным, и потому консистория имеет дать жребий… (таким-то) диаконам (четырем, а не двум) и тот, кому падеть жребий, должен отправиться непременно». Настал и день жребодаяния, о чем мне сказал предварительно сам преосвященный, приглашая меня к этому. Но меня не зовут, — это меня крайне огорчило, даже заставило отчаиваться…. но не кому иному, а мне Господь судил отправиться тогда в Америку. Тот, кому пал жребий (бывший мой товарищ по семинарии, короткий приятель) отказался, представляя разные причины: и священные обязанности к престарелым родителям и проч…, а главное — нездоровье жены своей, которая, надобно сказать, пережила его и едва ли не жива даже и теперь; а он помер еще в 1839 году в Красноярске — солдатом, горько раскаиваясь в своем упрямстве!

7) В С.-Петербург из Америки я отправился не только по любознательности, как говорить автор, а более и почти единственно затем, чтобы напечатать алеутские переводы Св. книг под своим надзором, куда и прибыл 25-го июня 1839 года.