Творить добро и мир любить. Выпуск 2

Женская доля предстала пред ним в образе Светки. Одна, на холодном брутальном ветру, стояла она потрёпанным пугалом и молча смотрела куда-то. Ему стало жалко супружницу. Затем он припомнил женатую жизнь, и жалость прошла.

«Нет, Светка, конечно, не монстр, – думал Костя, глядя в ночное окно, – и вообще…» Картинка возможного, но так и не случившегося семейного счастья заставила Гугла вздохнуть. Вот если бы… «Если бы, если бы, – ловким ментальным пинком Костя заставил картинку исчезнуть. – Если бы ты не был таким идиотом, Светка бы не ушла».

Утром следующего дня, когда его начальник Борис Борисович, пятидесятитрёхлетний лысый говнюк, по своему обычаю, стал к нему придираться, вспомнив о Мойдодыре, Костя хлопнул в ладоши и, пока ошарашенный босс, стоя с раскрытым ртом, переваривал наглую выходку подчинённого, быстро написал заявление об уходе.

Невероятное чувство свободы несло его… неважно куда. Он чувствовал себя лошадью, сошедшей с обрыдлого круга в свободную немоту бескрайних просторов вселенной.

«Хватит с меня наездников», – думал счастливый Костя, паря над хмурыми лицами несвободных от жизни людей с их нескончаемым страхом о завтрашнем дне и вечным отсутствием денег.

Ему хотелось кричать о вновь обретённой свободе, и всю дорогу до парка он, подражая Шаляпину, пел про себя куплеты Мефисто, изменённые в духе Игры: «Ха-ха-ха-ха, кара-ба-рас, ха-ха-ха-ха, кара-барас».

День выдался не по-осеннему прозрачным и чистым. Он бродил среди яблонь и клёнов, разоблачавшихся к скорому хладу. Костя решил, что скроет от матери своё увольнение.

«Несколько дней судьбы не решат, – думал он, в детской радости загребая ногами листву. – Покой дороже».

Насытившись осенью, Костя поехал в центр и долго бродил внутри обновлённого, но душевно пустого Тверского бульвара. Лишь памятник Пушкину – одинокий маяк посреди бушующих нечистот бескультурья – казался родным и знакомым в новой, чужой Москве.

О, этот Пушкин, явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет[2].

Костя верил: любовь к поэзии Пушкина досталась ему в наследство от бабушки Дуси. Память мальчика сохранила картинку: маленький он и Пушкин в «красном углу». Плохого качества репродукция с портрета кисти Кипренского в годы гонений на веру была для Евдокии Сергеевны «заместо иконы».

«Святой Александр, моли Бога о нас».

Пушкина Костя любил, хотя и скрывал «немодное» чувство к поэту. Поновлённому миру гений был чужд и даже опасен, как бывает опасен Пророк, выжигающий Словом скверну из жалких, увядших под небом сердец.

То, что стихи его – тайна, Костя понял случайно, как откровение свыше, и принял так же стремительно, как принял бы Свет пробивший мёртвый асфальт росток.

После развода чужая трагедия как никогда хорошо ложилась на сердце. О, этот демон Сальери, ах, бедный Моцарт.

Сальери
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.

Вот тут-то оно и случилось. «Но правды нет и выше для меня… – Костя аж задохнулся. – Вот где собака зарыта! А я-то, болван… Нет для Сальери высшей правды, потому что за высшую правду нужно нести ответственность. А какая, к чёрту, ответственность, если гения собрался травить? Пушкин весь зашифрован!»

Тайна прошла сквозь него обжигающим трепетом. Чувство причастности к Высшему в тот миг накрыло его. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Знание это он хранил про себя, не давая коснуться чужому случайному скепсису: «Да фигня это всё!».

Он поклонился поэту, пообедал луковым супом в «ЖанЖаке» и вместо десерта решил приобщиться к прекрасному, отправившись в модный «Гараж» на выставку современных художников.

В центре просторного зала высился латексный фаллос – то ли скульптура, то ли издёвка над зрителем. Увидев название «Бог. Как мы его понимаем», Костя долго ругался. Бог в виде члена был ему неприятен, и кто это – «мы»?

На этот вопрос бородатый куратор лишь усмехнулся в свои тараканьи усы, ничего не ответив. Костя решил, что насиловать скверной своё восприятие – грех, и отправился в Пушкинский наслаждаться Ван Гогом.

Чуть позже обычного, усталый, голодный, Гугл явился домой. На обычно бледных его щеках светился счастливый румянец, и привычное материно: «Где ты был? Ужин давно остыл, я вся извелась», не задев ни единой душевной струны, прошло сквозь него, как проходит ветер сквозь пальцы – почти незаметно.

После ужина, прежде чем погрузиться в Игру, он вспомнил крылатую фразу, что гений и злодейство – две вещи несовместные.

«Вот критерий подлинного искусства», – думал Гугл, вертя в руках фоговские очки.