Творцы будущих знаков

Страшен и прекрасен мир.
Куда возносится
Творящая душа.
Там вздрагивают молнии
В голубой лазури;
Лучи чуть
Выводят узоры
Таинственной жизни.
Там одиночество, созерцанье…
И едва, едва
Невидимой звезде-человеку
Чудятся в глубоком отдаленьи
Такие же светила-люди.

28 марта 25 г.

«Мне жаль цветов…»

Мне жаль цветов:
Зачем сорвали их, —
Они живые!
Недостойно наслаждаться
Трупом невесты.
Зачем же принесли
Глаза невест
На мертвый стол
И ставят рядом
С трупом рыбы
И сладким пирогом?

15 апреля 25 г.

На улице

Мальчик в красной рубашке
Сует кулачонками в воздух
И вспрыгивает босыми ножками.
  Он летит туда,
  Где забывают радость.
Бородатый мужчина
Гладит на тротуаре кошку, —
Этот старается
Попасть туда,
Где вспоминают радость.

4 июля [1925]

«Сегодня три раза…»

Сегодня три раза
Я испытал восторг:
Первый раз, когда увидал
Свет в росинке.
  Он зажег меня.
Второй раз, когда увидел
Такой же свет
В глазах ребенка.
  Я удивился…
Третий раз, когда читал
Упанишады.
Древний свет
  Осветил
И росу, и глаза ребенка.

21 июля [1925]

«Девочка прыгает через веревочку…»

Девочка прыгает через веревочку
И в «метелочку» и «так».
Вот этого счастья
Я уже лишен.
Но зато мне дано счастье
Понимать счастье ребенка.
О, как я желаю
Такого же счастья
Прелестной девочке
Тогда, тогда.
При ее последней заре.
Когда одно крыло
Опустится туда,
Где уже не машут
Никакие крылья,
А другое еще трепещет
В упругом воздухе.

23 июля [1925]

«Идет сапожник…»

Идет сапожник
Один среди поля
И поет:
«Если б не было вина, —
Не было б похмелья;
Если б не было меня, —
Не было б веселья».
Мы здороваемся.
Стоим и смеемся.
Он говорит:
«Иду с утра
И никак не дойду:
Хорошо тут».
Сапожник показал
На траву и кусты,
Горящие в кустах зари,
И прибавил:
«Что ж, работаешь,
Работаешь,
Надо и повеселиться».
Выпивши, а хорош.

Да, тот самый Крученых, или Неизвестнейший из знаменитейших *

В истории русской поэзии, пожалуй, не было большей несправедливости, чем та, которая проявлялась и проявляется доныне по отношению к Алексею Крученых.

Наше литературоведение никогда не пыталось вникнуть в его творчество по-существу. Крученых был нужен — как «козел отпущения»: в течение полувека сваливали на него «футуристические грехи» Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова.

Круча, Крых, Кручик, Кручень, Круч. «Забыл повеситься, лечу к Америкам!» Зудесник, зударь, зудивец, а стихотворения его — Зудутные зудеса! «Четкие… мастера, залившие свои уши воском, чтобы не слышать сиреньких серенад, кричим мы невыносимым для деликатного слуха будильником

рррррьььтззззййййй!..»

Маяковский ошеломлял, Крученых будировал и раздражал, всех «выводил из себя» (при этом, в быту, в своем кругу, он был на редкость миролюбив).

Юркость, неуемность, рассчитанные заранее «выходки», «мелькание» всюду и везде, острое словцо «на каждом углу», — все это позволяло сделать из него «чудесного чудака» (выражение М. Светлова), — и это было «положительным отношением» к Крученых множества его приятелей и знакомых (общительность у «Кручи» была поразительной), — есть и такое «обезвреживание» поэтов, — так поступали, вплоть до наших дней, и с Велимиром Хлебниковым.

— Вот уже тридцать лет я чищу многие мозги относительно Крученых, — сказал мне Н. И. Харджиев в 1961 году при нашей первой встрече, — может быть, полдюжины голов все-таки прочистил.