Ты

Протирая зеркало, я водила тряпкой по отражению своего лица, будто умывая себя. Небольшая бледность уже прошла – щёки разрумянились от хлопот, а глаза сияли умиротворённым светом. Глаза счастливой женщины, у которой есть бесценное богатство – дом и любимый человек. А ещё – творчество. Тот пустой файл я сохранила просто под именем «Книга», ещё не зная, как моя новая вещь будет называться, но во мне уже что-то зрело, росло и приобретало всё более ощутимые формы. Нечто заархивированное глубоко в душе, зародыш произведения, начавшее набухать семечко.

Белый тюль колыхался от дыхания лета, проникавшего в балконную дверь. Откинув его, я вышла навстречу солнечному дню, который сразу любовно обнял меня синевой неба и запустил пальцы в мои распущенные волосы. А ещё он вернул мне тебя из недр города.

Едва войдя, ты с порога обняла меня, прильнула своей щекой к моей.

– Лёнь… Не болей больше, ладно? Мне было плохо без тебя.

Это прозвучало трогательно, почти по-детски, и нежность потёрлась пушистым боком о моё сердце, согревая его. Зарывшись пальцами в твои пока ещё не остриженные волосы, я чмокнула тебя в ухо.

– Постараюсь, Утён. Я постараюсь…

Мне удалось на некоторое время отбиться от спрута и даже вернуться на работу, хотя, честно говоря, у начальства были мысли заменить меня сотрудником с более крепким здоровьем. Хозяйка относилась к нам, как к расходному материалу: пока можешь неустанно и бесперебойно работать – тебя держат, а если начинаются какие-то проблемы – до свиданья. Был некий негласный лимит на пользование больничными, и много болеющие люди у нас обычно долго не задерживались. Когда я вышла, мне ненавязчиво намекнули, что мой лимит исчерпан, а значит, если я хочу сохранить работу, больше в этом году болеть нельзя. Я пообещала постараться.

Хоть у нас и принято ругать нашу медицину, я этого делать не стану. В больнице мне помогли – можно сказать, поставили на ноги, подобрали нужные лекарства. Самочувствие улучшилось, сил добавилось, но о прежнем беспечном и безалаберном отношении к здоровью пришлось забыть: теперь мне предстояло наблюдаться у врача ежемесячно. Но это казалось мелочами, а в остальном наша жизнь вернулась в прежнее русло – работа, дача, музыка… И мы с тобой.

Ягод в этом году было меньше, чем в прошлом, яблони обещали также дать далеко не такой обильный урожай. Но даже не ради урожая я возилась в саду, а ради самого процесса. А ещё мне нравилось, когда ты играла на мне симфонии блаженства среди головокружительного танца солнечных зайчиков и запаха мяты. Я любила кормить тебя со своих губ малиной, сидеть с тобой в обнимку на веранде и смотреть, как капли дождя бьют по листьям. Файл под названием «Книга» был ещё пуст, но я не спешила: следовало дать идее вызреть.

*

«Из овражка поднимается столб чёрного дыма. Костя даёт задний ход, а я неотрывно смотрю на дым, как парализованная: страшное свершилось. Наша машина встаёт вровень с местом аварии, и Костя глушит двигатель. Вдали над лесом розовеет заря, небо чистое, как крыло ангела, безмятежно спокойные сосны щекочут его своими верхушками, а в свежем утреннем воздухе пахнет гарью и бедой.

– Ё-моё! – бормочет Костя потрясённо. – Там точно никого не осталось в живых…

Столб дыма поднимается от горящей машины, валяющейся в овражке вверх колёсами. Хоть она и объята пламенем, но я вижу, что это джип, и что когда-то он был серебристым. Лучше бы мои глаза никогда не видели белого света!»

Самый страшный, самый тяжёлый момент. Что тут ещё сказать?

Если б я знала…

Открывая пустой файл под названием «Книга», я ещё и понятия не имела, что поступлю с Альбиной так. Этот замысел был скрыт от меня самой почти до последнего момента. Вот до этого отрывка.

«Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: «Верю». Под дождём мокнет джип, внутри – Рюрик, защищённый от небесной влаги.

– Что ж, я… Я понимаю, – глухо проговорила Альбина. – Но это как-то… неожиданно. Мне надо прийти в себя.

Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: «Что ты делаешь? что ты делаешь?» – «Да, я это делаю, – отвечаю я ему. – Потому что так надо». Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.

Она отрывает лоб от стекла.

– Хорошо, Настя, как скажешь. – Её голос глухой и севший, но спокойный – жутковато спокойный, в нём нет дрожи. – Пусть будет, как ты решила».