Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй

Когда, в какой момент я сбилась, ошиблась, обозналась, сдурев? Да сразу же, когда он бежал по пристани, вот когда! С этим дурацким портфелем на ремне, в очках, с сигаретой – а что у Глазкова сумка, сумка! которую я сегодня тоже видела на нем, я в тот момент забыла.

Пальто наконец надето. Он благодарит и шутливо, не слишком внятно бормочет: вы черз… чрезвычайно любезны, как вас зовут, не Оксана? Из Москвы? Как, как можно было их перепутать вообще? Этот совсем другой! Другие брови, гораздо гуще, у́же глаза, очки похожи, но у Глазкова покруглее и помодней. Плюс кисловатенький запах немолодого уже дядечки и перегара. Глазков по сравнению с ним франт! И пальцы у этого дрожат, причем заметно.

Он наконец застегивает пуговицу, серединную, следующую, повыше, подхватывает портфель – явно на автомате, шарит в кармане, ищет сигареты? Но не может найти. Раздается глухой удар мостков о камень, теплоход причалил, слышно топотание пассажиров. Я бросаю его одного и поднимаюсь по лесенке: дальше сам. У дверей наталкиваюсь на Оксану – она идет, наконец, к нему, надеюсь, на помощь, пропускаю ее и выхожу.

Моторист Николай с видом опытного морского волка подает дамам руку, чтобы упаси боже не свалились со скользких мостков. Крепкая и слегка шершавая у него рука. Мне нравится на нее опираться.

На улице еще немного похолодало, кружат редкие снежинки, над нашими головами сияет Москва. Далеко впереди растворяются в темноте норвежка, испанец, их длинноногий гид. По освещенной пристани медленно идут рядом две таинственные пожилые дамы, обе в длинных пальто, меховых шапках – подруги? Непохоже. Соседки по дому? Железная леди почти величественна, не утратила осанки и стати, та, что пониже, – суетлива, семенит, боится поскользнуться. Что все это? Собес выдал бесплатные билеты? Зачем им эта прогулка вообще?

И внезапно меня накрывает: я понимаю, зачем. И острые осколки сегодняшнего дня, колотое стекло лиц, встреч, лезвия разговоров плавятся и сливаются в целое, в общую и больше не ранящую картину.

Эти бабушки томимы общим желанием – любви. Жажда любви, прикрывшись тоской по празднику, по безопасному приключению или там познавательной экскурсии, она одна соединила всех нас, кто сошел только что с трапа и возвращается в город. Случайные пассажиры нашего корабля дружно плыли в страну своего далекого, почти забытого детства, где их любили просто за то, что они такие маленькие и дышат.

Перед дамами размашисто шагает группа гостей столицы. Снова громко стрекочет что-то – на этот раз обращаясь к матери мальчика – одиночка, возбужденная, довольная тем, что ее не гонят и даже слушают, ступает широко, свободно, у нее длинные стройные ноги, надо же! Да она хороша собой, столько в ней силы, и никакая она не тетка, это же молодая женщина, сколько ей лет? Слегка за тридцать – не больше. Отчего же ее вопль о любви звенит так надрывно, так обреченно? И кто, кто скажет ей, что она заблуждается, не веря, что и она, не меньше других, любви достойна?

Мальчик подскакивает козликом, идет вприпрыжку – рад, что вырвался, наконец, на волю, длинноногая громогласно велит ему прыгать по– осторожнее, скользко. Но и он, несмотря на свой нежный возраст, оборачивается на маму просяще, ему тоже не хватает любви, конкретно маминой. Мама улыбается сыну рассеянно и почти сразу отводит взгляд, глядит удивленно в озаренное небо. Какое оно светлое здесь, в Москве… и да, она любит, конечно любит тебя, дурачок, просто есть у нее и другие заботы и какая-то, не знаю какая, заноза в сердце. Но вот папа, есть ли у них папа? Почему бы и нет?

Единственный на всю их компанию кавалер в дорогом драповом пальто ведет свою белокурую леди в шубке за руку, юношески, гордо, и она счастлива, сжимавший ее страх, что однажды, возможно, скоро он ее бросит, как бросали все предыдущие, наконец, растаял под ногами вместе с первым снежком. И все, чего она хочет сейчас – чтобы это мгновение длилось, чтобы он всегда так же уверенно вел ее сквозь влажный предзимний вечер, плеск невидимых волн, бьющих о парапет, вел свою любимую женщину и не отпускал. Ему тоже приятно держать ее за руку, вот так у всех на глазах, вести свою девочку, и он думает о том, как после спектакля они наконец доедут до гостиницы, и опять она будет сжимать своими узкими ладонями его голову, перебирать его густые, жесткие, уже седеющие волосы и шептать слова, о которых он никому никогда не расскажет. Ради этих мгновений вся эта поездка, мучительный и все еще не завершившийся развод, ради этого можно потерпеть и шумную, жаляще одинокую сестру ее лучшей подруги, увязавшуюся зачем-то вместе с ними в Москву.

Все это я вижу так ясно!

И тот жокей с розочкой хотел того же. Светлые столпы пара поднимаются от каждого вверх, поют в ледяное небо одну и ту же жадную песню.