Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй

Еще в детстве он дал себе зарок: ни за что, никогда не кричать на жену. Но едва женившись, зарок нарушил. Было это еще в самую раннюю их с Дашкой пору. Они страшно торопились в театр, на премьеру в Фоменко, Дашка очень хотела. И никак они не могли в этот вечер выйти из дома, и ясно было, что точно опоздают, даже если такси, но она все еще не была одета, душилась, красилась, Рощин уже минут десять томился в коридоре в теплом пальто, извелся и повысил голос… Она сейчас же выскользнула из комнаты, с недокрашенным глазом, подошла к нему, обняла. Сказала отрывисто, низко и неожиданно нежно: «прости», «я копуша», «сейчас». Рощин растерялся. У них так было не принято. Полагалось окаменеть и начать суетиться, ронять предметы, почти дрожать. Замкнуться. Чем громче отец орал, тем безмолвней делалась мама, в безжалостном торжестве отца окончательно заледеневая. Но вот же, как надо было! Вот. Обнять. Не спорить, но и не уступать. И приласкать, чтоб не злился. Объяснить, что сейчас, сейчас все будет хорошо. Так и пошло: даже в редкие минуты поднимавшегося в нем гнева Дашка никогда не давала ему разгореться, успевала раньше или на всходе и заземляла, гасила, он сам не понимал до конца, как. Поэтому и маме вряд ли смог бы все это объяснить.

Да она и заговорила с ним как со взрослым всего несколько лет назад, уже после рождения Юльки, словно признав в нем наконец равного, чуть отмерла, и жаловалась ему на отца последнее время уже постоянно, точно наверстывая за все годы. А может, невозможно уже было не жаловаться, особенно в этот, предъюбилейный год, когда отец начал не просто стареть – осыпаться.

4.

Все хуже слышал и включал телевизор на максимальный звук – мама пряталась от грома в кухне, плотно закрывала обе двери, и отцовскую, и кухонную, но в минуту рекламы, когда отец ставил на беззвучный режим, нет-нет да и решалась заглянуть с четким, громким посланием: когда ты купишь себе, наконец, слуховой аппарат? Отец не желал слухового аппарата, говорил, все, что ему надо, слышит, а что не надо – того даже даром слышать не желает, не то что в дорогой аппарат. Он вообще часто шутил, но маму его шутки не смешили.

Ухудшалось и зрение, отец и это не желал признавать, и скрывал, особенно от Рощина. От Рощина в первую очередь. На территории расползающейся отцовской дряхлости Рощин был частью враждебного мира, мира, в представлениях отца, по-прежнему пребывающего в иллюзии, будто Владимир Петрович Рощин (по прозвищу ВПР) несокрушим. Как обычно, как всегда. Эту иллюзию надо было длить и поддерживать. Да ведь так и есть: стены укреплены, пушки протерты и смазаны, ядра высятся аккуратной чугунной горой, и вздыблены над крепостными рвами мосты. Боевая готовность – полная. Ум, память, глаза, слух Владимира Петровича включены на полную мощность. Работают все радиостанции Советского Союза.

Среди внутренних врагов был и любимый институт, давным-давно переименованный в университет, а в прошлом году объединенный с другим вузом, помельче. Отец преподавал там уже около полувека. Автор множества учебных пособий с упражнениями, а главное, внятного и до сих пор не устаревшего учебника по теоретической механике, пережившего с десяток переизданий, лауреат правительственной премии уже послеперестроечной поры – отец был почти национальным достоянием. И когда один ректор сменял другого, даже когда произошло это слияние, и многие остались за бортом – на фигуре отца начальники неизменно сходились: пусть, пусть еще потрудится ВПР, законы механики не стареют.

И два раза в неделю профессор Рощин облачался в наглаженную мамой рубашку, обязательно голубую! Любимый цвет – и в шкафу висело штук двадцать рубашек всех оттенков голубого, от почти синего до размытого осеннего неба в солнечный день, затем надевал серый или, на смену, темно-серый костюмный пиджак, а изредка, когда был кураж, обычно случалось это уже весной, наряжался «по-молодежному», в джинсы и пиджак вельветовый, бежевый… В особенные дни, на защиты и институтские праздники, отец доставал из лаковой шкатулки с мягким багровым нутром любимые запонки, прямоугольные изумрудные или круглые черные в золотых ободках. Были и другие, но он предпочитал эти две пары, щелкал ими с удовольствием, любовался вспыхивающими в солнце золотистыми колечками, завязывал начищенные до блеска ботинки, подхватывал портфель, во дворе заводил любимый вишневый «опель». Мама смотрела ему вслед, с их четвертого этажа.