Ты или я (СИ)

Рогозина встала с кровати и пошла на кухню. Не зажигая света, достала стеклянную чашку, расписанную камелиями, вынула из шкафа сахарницу. Подумала и поставила сахар обратно.

Не хочу сладкого.

С удивлением вспомнила, что чай кончился – нужно открывать новую упаковку. Отстранённо усмехнулась – чуть-чуть не хватило, всего одного пакетика. В темноте нашарила на верхней полке пачку «Earl Grey».

Нужно сорвать тонкую плёнку, но пальцы не слушаются.

Взяла нож – первый, который попался – и полоснула по пачке чая. Плёнка бесшумно лопнула, но она не рассчитала силы, и лезвие прошлось по ладони. По пальцам тут же потекли смолянистые тёмные капли.

Аккуратно положила нож на стол, достала пакетик, убрала на место коробку с чаем и только потом открыла кран. Вода упала в раковину с тяжёлым звоном – упругая, тугая, чернильно-прозрачная струя. Подставила руки под кран. Хорошо…

Только через несколько секунд она увидела сквозь темноту, как от раковины валит пар. Чуть удивлённо посмотрела на свои руки, вынула из-под струи. Ничего. А спустя мгновенье пришла тупая, навязчивая боль в обожжённых кистях. Ещё одна отстранённая усмешка – кипятком обварилась. В первый раз в жизни. И в последний…

Вытерла руки – на полотенце остались тёмные дорожки крови, – заварила чай. Почти с остервенением размешивала густую заварку – так сильно, что прорвала пакетик. Его содержимое тут же заволокло чашку.

Погадать, что ли…

Хотелось горячего, крепкого, горького, угольно-чёрного чая.

Глоток. Ещё. И ещё.

А Коля спит… Конечно, легче умирать во сне. Но ей, видимо, не позволена такая роскошь. Если ты Рогозина, то будь Рогозиной до конца. И не прячься от смерти в ласковое забытье ночи. Не прячься, а разглядывай беспощадные часы, оттикивающие твой предпоследний час. И глотай горечь этого чая цвета темноты.

*

Шаги сзади.

И ему не спится…

Молча подошёл, сел рядом.

Тоже смотрит на часы. Потом в глаза.

Потом улыбается. Чему? Сошёл с ума? И я хочу.

*

Вздыхает тихо. Потом погромче. Потом смеётся.

И смех всё ярче, желанней, звонче, за час до солнца.

В какие дали меня зовёт?

И что мне снится в моей темнице, когда нам нужно с тобой

Проститься?

Нельзя забыться…

*

На столе начинает вибрировать мобильник. Загорается экран, раздаётся невнятный шум звонка.

- Валя.

- Возьмёшь?

Она сидит в темноте, только дисплей телефона слабо освещает снизу её лицо. Бледным, холодным, мертвенным светом. Она от этого ещё красивей.

Давно, как же давно я знаю, что она красивей всех женщин на земле.

Галя…

А она берёт трубку.

- Да, Валя. Что случилось? Почему так рано? – в голосе – ни следа этого истерического смеха. Ни следа слёз. Ровно, обыденно. Её самообладания хватит на сотню.

====== Когда любят больше жизни, не умирают. Поверь. ======

- Всё хорошо, конечно. Да, да, Валь, не беспокойся, – голос спокойный, а в горле встаёт комок. Стоит огромного труда не разрыдаться в трубку. Но не нужно им сейчас говорить. Чем позже узнают, тем лучше. Зачем расстраивать…

- Галь, сможешь сейчас приехать в ФЭС?

- Сейчас? – сглатываю. Темнота перед глазами редеет. Я не смогу приехать в ФЭС. Я уже не успею… Но нужно договорить. – В чём дело?

- Твой папа пришёл, буквально минуту назад, не может до тебя дозвониться!

Папа?.. Господи, за что? Я умру, и он останется один. Получается, он переживёт нас обеих: и маму, и меня… Зачем, Валечка, зачем ты напомнила мне о нём? Что теперь делать?

- Галя! Ты слышишь?

Я молчу. Нет сил ответить. А голос у неё уже встревоженный. Наверняка что-то заподозрит…

- Галя!!!

– Валь, ни слова не разобрать, видимо, помехи! Передавай папе привет! – последние слова получаются скомканными, сдавленными от подступивших слёз. Ещё секунда. И – совсем шёпотом: – Прощай…

Она, наверно, не поняла.

Вздох, щелчок – и телефон выключен. Отрезать ниточки. Так проще для всех. Всё.

*

Сидят и молча смотрят друг на друга. Но больше не смеются.

Стрелка часов подползает к половине седьмого.

За окном медленно, неумолимо светлеет…

В воздухе разлито напряжение . Оно почти ощутимо, оно давит на плечи, оно всверливается в мозг…

Наползает тяжёлая, липкая дремота, время странно растягивается, каждая минута проходит, словно вечность. И перед глазами – лица, люди, звуки, слова, запахи, шаги, голоса, снег… и отчего-то – яркие воздушные шары. Целая связка вырывается из рук и улетает в сиреневое зимнее небо... Далёкое-далёкое детское воспоминание.

За ним – ещё череда полузабытых сцен: снежные ангелы на берегу Москвы-реки, деревенский хлеб прямо из печки – сама делала! – тёмный сад с гроздьями волшебных светлячков, бледные осенние ирисы… Тёплые руки – мамины.

- Знаешь, Коль, а умирать не так и обидно. Много было хорошего. Только не ценили… Время не ценили.

Круглов не ответил. Сидел, опустив голову, молчал. Кто знает, может, у него в жизни хорошего было меньше. Кто знает… хотя теперь никто уже не узнает.

- Чаю хочешь?

- Давай. С ватрушками. – В голосе – едва заметная улыбка. Хочешь поиграть напоследок? Хорошо.

- Вам ещё и ватрушек? Не слишком ли, майор Круглов?

- А вы мне обещали надлежащий уход, полковник Рогозина! Я больной, и моим капризам нужно потакать!