Ты маньячка, я маньяк, или А пес его знает

Возможно было и другое: Пенелопа просто хранила ножи, а Майя, каким-то образом об этом пронюхав, из сундука их таскала и убивала ими злодейски.

Обе мысли никуда не годились. Пенелопа-коллекционерка? Это само по себе смешно. А тут еще и коллекция ножей-близнецов.

Как Евдокия ни прикидывала, со всех сторон чепуха выходила, предположить же, что маньячка — сама Пенелопа, а вовсе не Майя, она никак не могла. Слишком свежи были в памяти ласковые руки старухи, ее мудрость и добрый взгляд.

«Никогда себе не прощу, что бросила бедную, окровавленную на дороге одну, — кляла себя Евдокия и тут же оправдывалась: — А с другой стороны, чем я могла ей помочь? Пенелопа мертва, а я живая и опять все запреты нарушила. Теперь уж никакой фантазии мне не хватит объяснить строгому мужу почему после всех обещаний я ночью из дома ушла. И с Бродягой по улице бегала до утра. Я и тем Пенелопе своей отслужила, что от позора ее спасла. Что про старушку можно подумать, найдись рядом с ней страшный нож?

А сколько было бы у меня неприятностей!

А для Ленечки моего история эта настоящая катастрофа! Он же большой начальник, а у него, у главного психиатра, под носом в доме завелся маньяк!»

От этой мысли Евдокия содрогнулась и, наконец-то, заплакала. Все ужасы этой ночи, тисками сдавившие грудь, выливались слезами и становилось гораздо легче. Было бы еще легче, имей Евдокия возможность рассказать о всех приключениях Еве. Но даже подруге Евдокия открыть не могла тайну своей Пенелопы, однако о звонке Еве она подумала. И, как это часто бывало, Ева будто услышала и ей позвонила сама.

— Дуська! Ты телевизор сегодня смотрела? — истерично завопила она.

У Евдокии от нервного напряжения запершило в горле и голос осел.

— Нет, — прохрипела она. — А что?

— Включай первый канал! Новости! — крикнула Ева и повесила трубку.

Евдокия бросилась к телевизору, щелкнула кнопкой, экран засветился, и ноги ее подкосились.

Скорбно-официальным тоном диктор вещал: «После необъяснимого двухнедельного перерыва маньяк, похоже, торопится наверстать упущенное. Теперь он особо свирепствует: две жертвы подряд. Такого не было никогда. Вчера — журналистка Ирина Латынина. Сегодня — Багрянцева Майя. Зверски изрезанная женщина была найдена в кустах, недалеко от своего дома…»

Евдокия мгновенно припомнила, что Пенелопа кружила именно в тех местах.

И сама она за нею кружила.

И молодой человек там же кружил.

А он утверждал, что знает маньяка, но говорить правду никак не хотел. Не потому ли, что…

Евдокия прозрела: «Господи! Как я сразу не поняла! Майка не могла быть маньячкой — я же проснулась на кровати в своей комнате! Не в спальне, и не в гостиной, и не в холле, и не в Зимнем саду, а именно в своей комнате, в которой бываю только тогда, когда в большой ссоре с мужем. Допустим, Майка в ту ночь в подъезде была, допустим, она меня и хватила чем-то по голове, и ключ у меня взяла, и домой меня оттащила, но как узнала она, в какой именно комнате я в ту ночь спать собиралась? Об этом знала только моя Пенелопа!»

И тут же другое, более разумное объяснение получили и лежащие в сундуке ножи, и ночное путешествие бедной старухи, и ее безразличие к гибели Заи, а потом и Ирины. А когда Евдокия припомнила, что Пенелопа вообще странной была: чрезмерно честной, патологически трудолюбивой и подозрительно невозмутимой, тут окончательно сомнения все отпали.

И действительно, разве может нормальный человек каждый вечер ложиться в кровать с хорошим настроением и засыпать в довольстве собой? А уж просыпаться каждое утро (каждое утро!), радуясь этому миру и прощая всем все грехи, в наши дни может лишь сумасшедший!

«Да-да-да, — припомнила Евдокия все странности Пенелопы, — как тут с ума не сойти, когда одной надо поддерживать чистоту в нашем доме, а в нем сотки три, не меньше. Да при этом при всем Пенелопа всегда улыбалась и казалась счастливой и очень любезной. Нет, тут у любого крыша поедет. Вот если бы она, намывая плиты и унитазы, трехэтажно нас костерила, вот тогда бы нормальной осталась. Она же выбрала сумасшедшествие: оставшись порядочным человеком, мозгами сильно подвинулась и пошла резать людей».

Впоследствие, уже после похорон Пенелопы выяснилось, что, будучи старой девой, она нежно хранила в душе надежду быть не просто невестой, а венчаться хотела согласно обряду — в ее платяном шкафу нашли дорогое белое платье! И венок! И фату!

Тут уж Евдокие окончательно стало понятно, почему Пенелопа, уродливая и кривая, убивала молодых и красивых женщин, а потом принялась и за мужчин.

Но открытием своим Евдокия ни с кем не делилась — даже с мужем, даже с подругой.

«Зачем? — решила она. — Бог злодейке судья, а людям Пенелопа уже не опасна».

Шли дни, про маньяка быстро забыли — он не давал о себе знать: за два месяца ни одного убийства. Евдокия носила секрет в себе горестно и мучительно. Ей было жалко покойную Пенелопу, и подруг было жалко, и во всем винила она себя. А тут еще Ева подливала масла в огонь, рассуждая кто он, этот маньяк и почему он убил Ирину и Майю.