Ты маньячка, я маньяк, или А пес его знает

— Значит надо искать психиатров и у них узнавать про вашего мужа, — сделал заключение Кириллов и начал искать.

От помощи Евдокии на этот раз Сергей отказался. Она сидела рядом и хмурилась — мысли все те же, что и вчера: фраза Тагора. Картины в связи с этой фразой рисовались ужасные — Евдокия так глубоко в свои горькие думы ушла, так увлеклась, что начала подстанывать и поохивать. Бродяга ей вторил. Кириллова это смущало. Сначала он вида не подавал, но в конце концов не выдержал и спросил:

— В чем дело? Почему вы скулите? Может, у вас зубы болят?

Евдокия сказала:

— Хуже! — и разрыдалась.

Кириллова слезы ее поразили. Он подумал: «Ну вот, началось. Зря я с бабой связался!»

И начал ее успокаивать, от чего Евдокия только громче и жалобней завывала. Бродяга тоже не отставал. Это Кириллову надоело.

— Я вижу, вы заняты, — сказал он, — так не стоит вам и мешать. Я, пожалуй, пока спущусь в ресторан и пообедаю. Точнее, поужинаю — четыре часа. Не возражаете, если возьму собаку с собой? Или одной вам выть будет скучно?

Услышав такие крамольные речи, Евдокия выть прекратила, открыла рот и с минуту молчала — горе словно сняло рукой. На смену мятежным страданиям пришла твердая ярость. Евдокия прижала к себе Бродягу и завопила:

— Как вы смеете так со мной обращаться? Вы бесчувственный грубиян!

— Возможно и грубиян, — усмехнулся Кириллов, — но не бесчувственный. Утром вашего пса гулять выводил и кормил, вы же этим не озаботились. Теперь ему пора ужинать и снова гулять. Рискую вас удивить, но пес не игрушка, он живой, ему изредка надо какать и писать. И прилично питаться, он старый и очень больной. Шерсть у него не в порядке, вы же его не лечите. И вообще, вы частенько о друге своем забываете. И за что он вас, только, любит?

Евдокия вскрикнула «ой!», расцеловала пса и горестно запричитала:

— Мой Бродяжка, мой милый, мой старичок, прости меня, дуру!

— С дурой подмечено правильно, — согласился Кириллов, — но «прости» в рот не положишь. В этой гостинице есть ресторан. Мы с Бродягой его опробовали и не отравились пока.

Втроем — Евдокия, Бродяга, Кириллов — отправились в ресторан.

В холле их встретил дежурный и поинтересовался у Кириллова как спалось ему и его сестре. Когда дежурный скрылся из вида, Евдокия спросила:

— Сережа, у вас здесь сестра?

— У меня вообще нет сестры, я вам уже говорил, — напомнил Кириллов.

— Тогда о ком же шла речь?

— О вас. В отеле остался всего один номер. Казалось бы, повезло, но нас не хотели селить вдвоем. Пришлось врать, что мы брат и сестра. Вы, надеюсь, не против.

— Конечно нет, — заверила Евдокия и подумала: «Но у меня есть уже брат. Это Боб. Зачем мне новые родственники?»

Мысли о Бобе вернули ужасное настроение. За ужином Евдокия размышляла о себе, о Пенелопе, о брате. Ничего хорошего в размышлениях не было — Евдокия паниковала.

Кириллов не замечал ее состояния, он был погружен в свои размышления. Казалось бы, чего проще отыскать приезжего в Нузе, в небольшом городке — ан нет. Словно сквозь землю провалился Лагутин, никто и нигде не слыхал про него.

Впрочем, нет, один психиатр о Лагутине кое-что слышал, но только как о хорошем враче. У Кириллова даже мелькнула мысль, а не пахнет ли здесь адюльтером, не к любовнице ли приехал в Нузу Лагутин?

«Во всяком случае эта версия многое объяснила бы, — подумал Кириллов. — Зачем ему нужен отель, если есть где остановиться. Точно, надо по злачным местам Лагутина поискать. Если он приехал к зазнобе, то должен ее развлекать».

Сергей здраво решил, что при таких обстоятельствах помощь супруги в поисках блудного мужа крайне опасна, поэтому, выйдя из ресторана, он твердо сказал:

— Здесь наши пути расходятся. Есть у меня одно дельце, так что, прощайте. К полуночи я вернусь.

Она растерялась:

— Прощайте? Вернетесь к полуночи? А я что, по-вашему, делать должна?

— До полуночи не так уж много осталось, — успокоил ее Кириллов. — Вернитесь в номер, погуляйте с собакой, сходите в кино. Я не знаю, займите делом себя, в конце-то концов.

И, не дожидаясь ее возражений, он быстро и сердито ушел.

Евдокия с Бродягой вернулись в номер.

— Это ужасно, ужасно, — твердила она, — зачем он сбежал? Мне нельзя одной оставаться.

Оставаться одной ей действительно было опасно. В номере она погрузилась во мрак своих мыслей, и сразу все выводы, казавшиеся химерическими рядом с Кириловым, обрушились на Евдокию жестокой реальностью. Кириллов своим присутствием как бы ей говорил: «Нет-нет, ты ошибаешься, такого быть не должно, так не бывает».

Теперь же некому было это сказать, и Евдокия поверила всем своим страшным мыслям.

— Мама моя дорогая! — взвыла она. — Так и есть, это я! Я! Я!

Открытие было столь невыносимо, что срочно требовался уход — уход из комнаты, из отеля, из города… Даже из этого мира! Из жизни!

Охваченная кошмарным своим состоянием, напуганная и беспомощная, Евдокия металась с воплями по комнатам номера — Бродяга трусил за ней.

«Ты можешь на меня рассчитывать, — говорили его глаза. — Я очень хочу помочь, но что делать, не знаю, я не понимаю тебя, подскажи».