Ты меня любишь

Я не виноват, что его дети облажались, и многие отпрыски богатеев не пережили собственных родителей. Мое сердце колотится — Эшли вколола мне адреналин?

— А теперь слушай меня, — говорит он. — Я — отец. А ты — никто. Ты — донор спермы.

Я отец.

— Рей, прошу вас…

— Я обеспечиваю ребенка. И пока я плачу, за мной и последнее слово. И сейчас я скажу, что ты ближе ста метров к моему внуку не подойдешь до конца его дней. Стрелок из моей дочери неважный. Но если ты попробуешь приблизиться к моему внуку… Мои люди не промахиваются, Джо. — Он сует мне под нос бумаги и швыряет ручку. — Давай, профессор. Подписывай.

Вот он, поворотный момент. Мой второй шанс, второй раз, когда Квинн запугивает меня каким-то контрактом.

— Рей, вы принимаете неверное решение. Вы составили обо мне неправильное представление, и однажды Форти захочет встретиться с отцом.

— Через мой труп, — говорит он. — Подписывай. И без фокусов.

Яркое солнце подсвечивает пятна на лице Рея. Каждое утро он видит их в зеркале; зловещие пятна напоминают ему, что он не вечен, как бы ловко ни управлялся с инвестициями и налогами. Я переживу этого американского олигарха — именно поэтому он меня и ненавидит, а вовсе не из-за того, что я сделал с его детьми. В отцовстве он потерпел неудачу.

У него деньги. У него сила. У него пушки. Вот почему необходимо время, чтобы поставить патриархат на колени. Люди вроде Рея Квинна не просто пользуются поддержкой системы кривосудия. Они ею владеют. Если я хочу дожить до встречи с сыном, у меня нет выбора, и я подписываю соглашение.

Я верю в сына — славься, Форти, аллилуйя — и в пятна славного Рея. Рак скоро придет за этим ублюдком, хотя как знать? Может, уже пришел…

43

Врачи и медсестры меня не отпускают, Мэри Кей. Они держат меня в заложниках: «Без здоровья ты ничто!» — и на третий день после того, как я очнулся, у Хоуи случился приступ прямо в библиотеке. Я прочитал об этом на странице Бейнбриджа в «Фейсбуке».

Я написал тебе сообщение: «Знаю, ты злишься, но как там Хоуи? Беспокоюсь за него», — и я не слукавил. Я действительно волнуюсь за нашего «нафталина». А ты не ответила.

Я зря потратил шестнадцать дней нашей жизни, лежа на больничной койке, потому что, конечно, здоровье — это хорошо, но к чему здоровье без любви? Я звонил тебе, Мэри Кей. Я писал тебе. Ты проигнорировала меня, а потом игнорировала еще немного. Я заказал для вас с Сурикатой пиццу, но ее не смогли вам доставить. Я пропустил выпускной Номи — непростительно, как пропустить рождение сына, и ты заблокировала меня в «Инстаграм», а Суриката ничего не публикует на своей странице.

— Вам не выдали рецепт на повторные дозы, однако здесь хватит, чтобы пережить худшие времена, — говорит медсестра.

Я хватаю гребаные таблетки и пластиковую папку с бумагами, жму на кнопку лифта — давай, давай скорей — и мчусь в аэропорт Бербанка, но мой рейс задерживается, и я сижу, наблюдая, как прибывают и взлетают самолеты, слушая, как песни Стивена Бишопа перетекают в «Стили Дэн», и наконец объявлена посадка.

Мы приземляемся, и теперь, когда я действительно здесь, меня накрывает волной страха.

Возможно, ты меня никогда не простишь. Лав, например, так и не простила.

Я вызываю такси, сажусь в него, затем сажусь на паром, на часах по-прежнему объявление «Мы сломаны», а я для тебя исчез. Я нарушил данное тебе слово.

Мы добираемся до Бейнбриджа, на стоянке полно туристов и велосипедов, и еще не лето, но мужчины уже в сандалиях, а мамы в легких куртках, и время прошло. Не слишком ли много времени?

Я иду домой, сворачиваю на свою улицу, и ты была права, Мэри Кей: здесь не Кедровая бухта. Иначе ты поливала бы наши цветы и, увидев меня, приветственно махала бы рукой. «Джо! Ты вернулся!»

Я захожу в дом, не чувствую запаха печенья, но ты наполнила автоматические кормушки для котов, а Чески смотрит на меня, словно видит впервые в жизни (пошел ты, кот!), Оньк шипит (и ты туда же!), а Ушк даже не встал с гребаного дивана (вообще катись!). Хотя нет. Они не сделали ничего плохого.

В отличие от меня.

Твои туфли не стоят на коврике перед дверью. Я звоню Оливеру, а женщина с ливанским акцентом говорит, что Оливера нет, — понятно. Он сменил номер. Он никогда не был моим другом, зато его дом обставлен антикварной мебелью, и люди в Лос-Анджелесе просто используют других, чтобы получить желаемое. Я иду в свой гостевой дом, надеясь увидеть твои вещи, но и второй домик пуст. Ты исчезла, а я должен дышать, несмотря на боль. Ты исчезла для меня только потому, что думаешь, я тоже исчез.

Я бы никогда так с тобой не поступил, в глубине души ты ведь это знаешь, верно?