Ты меня (не) купишь

– Кусок ты собачьего дерьма!

Выбиваю зубы, заставляя его захлебываться собственной кровью. Каждым новым ударом распаляю себя еще больше. Бью так, как в жизни не бил. Обеими руками. Остервенело. Неистово. Беспощадно. Даже если бы он в ногах ползал, умолял прекратить, хер бы я поклал на него.

Выбиваю к чертям глаз и только тогда останавливаюсь, понимая, что уже дышать не могу. Легкие жутко колет. Мокрой, липкой ладонью смахиваю упавшие на лоб волосы и медленно поднимаюсь на ноги.

Мелко дрожащая туша Городецкого с обезображенной башкой лежит в луже густой крови. Все кругом забрызгано.

Я не чувствую своих рук. В висках стучит. Но нет ни капли сожаления. Даже болтающееся на жиле глазное яблоко не вызывает у меня сочувствия к этому жмуру. А ведь пиздец ему. Сдохнет. Вся черепушка раскурочена.

Бросив кастет, перешагиваю через тушу и иду в туалет. Отражение в зеркале оставляет желать лучшего. Нельзя в таком виде домой являться. Нельзя даже на улицу выйти. Я весь в кровищи.

Сдергиваю с себя куртку и майку, открываю холодную воду и начинаю тщательно умываться. Подставляю голову под струю, промывая волосы и понимая, что мне мало крови. Добить хочу. Но это милостью будет. Он заслужил медленной, мучительной смерти. А еще лучше – инвалидности, чтобы любимая матушка до конца своих дней подгузники своему сучьему потраху меняла.

Отмывшись от помойной крови Городецкого, отдышавшись и остыв, выхожу в зал. Боксер недобитый едва шевелится, протяжно постанывая и что-то пытаясь сказать. В здешних шкафчиках нахожу чью-то майку моего размера, надеваю и беру бутылку минералки из холодильника.

Делаю несколько глотков и приближаюсь к Городецкому, ботинками шлепая по вязкой крови. Сажусь возле него на корточки, разглядываю месиво вместо лица, смотрю в единственный сохранившийся глаз с полопавшимися сосудами и шиплю:

– Лучше сдохни, мерзость ебаная. Потому что, если выживешь, я твою пидорную жопу по кругу хачей пущу. И зад твой вонючий раздерут, и в глотку напихают. А я полюбуюсь, как ты, кровавыми соплями умываясь, будешь благодарить их, по обе щеки принимая. А потом они же тебя и закатают в асфальт. – Поднимаю лицо, оглядываю зал и с усмешкой хмыкаю: – Хорошее тут место. Я клуб этот своему будущему зятю на свадьбу подарю. Он его самым крутым в городе сделает, стерев отсюда твою фамилию навечно. – Снова смотрю на хрипящего Городецкого и пью еще воды. – А сам навечно сотру твою фамилию из жизни Даши. Доживай с мыслью, как ты все проебал одним, сука, выстрелом.

Хлопаю его по плечу и морщусь. Опять ладонь заляпал. Поливаю руку и ботинки остатками воды и ухожу из клуба.

Теперь мне полегчало. Одыбается – выполню обещание. В растение превратится – с удовольствием наслажусь его жалким существованием. Сдохнет – ему же лучше. Плевать! Как бы то ни было – хрен он больше рискнет в сторону моей Бабочки взглянуть. Никто не рискнет.

Возвращаюсь в машину, уже уверенней вывожу ее с парковки, окрыленно направившись назад домой. Фаза придет в бешенство: это же сколько грязи за мной теперь прибрать надо! Но как мужик мужика он должен меня понять! Не мог я иначе. Он же не смог.

Километрах в полутора от дома, еще не въезжая в поселок, приходится резко притормозить, потому что посреди дороги, будто смерть, стоит какая-то старуха.

Твою ж мать! Давлю по тормозам, со свистом скользя по асфальту. Она что, блядь, помирать вышла?!

Выскакиваю из машины, всплескивая руками:

– Мать, ты чего?

– Да я, милок, заблудилась малька, – скрипит она.

– Садись, – киваю ей на тачку. – Отвезу, куда скажешь.

По-хорошему, послать бы ее, но вдруг это знак свыше: отхерачил Городецкого – помоги несчастной старушке.

Открываю для нее заднюю дверь и в нетерпении жду, пока она доковыляет.

– Хороший ты… Добрый… – улыбается, подойдя ко мне.

Низкая, худая, сгорбленная. Но такая знакомая, будто родную бабку встретил.

– …но внучка моего сгубил! – уже без улыбки добавляет она, и я чувствую внезапное жгучее покалывание под ребрами.

Опускаю лицо. На майке расползается темное пятно. Из моего брюха торчит рукоять ножа. Старуха делает шаг назад и безумно смеется со слезами на глазах:

– За Себку, царство ему небесное…

Глава 33. Дарья

«Царство ему небесное», – вот что я слышала бы сейчас, не окажись на Саше бронежилета. Но мы живы. Я сплю в теплой, мягкой постели. Обо мне заботятся. Меня защищают.

Просыпаюсь от всколыхнувшегося в памяти выстрела. В комнате царит полумрак. Я тяжело дышу, озираясь по сторонам. Шея ноет. Дотягиваюсь до графина на тумбочке и наливаю себе воды. Глотать больно. Меня хоть и напичкали обезболивающими, но доктор предупредил, что несколько дней боли в шее, горле, затылке и позвоночнике неизбежны.

Возвращаю стакан на тумбочку и вижу телефон Чеховского. Поворачиваюсь корпусом, чувствуя себя бревном, но постель пустая. Может, вышел? Принимает душ? Или в конце концов, в туалете? Где он еще может быть в три ночи?