Ты мой закат, ты мой рассвет

Нельзя так думать о женщине, которую изо всех сил хочешь затрахать, но с заплаканной мордочкой она похожа на Снусмумрика.

— Женщина, вот это — фасоль. — Сую ей в охапку плюшевый стручок, переступаю порог и закрываю дверь ногой, потому что руками беру ее за края капюшона и тяну к себе, вынуждая встать на носочки. — А у тебя в животе — наш ребенок. И я в общем надеюсь, что это будет пацан.

— Это горох, — шепотом, горячим дыханием мне в лицо, бормочет Очкарик.

— Чего? — не понимаю я. — Типа, если мальчик — то Горох?

— Вот это, — протискивает между нами игрушку, чуть не тыча мне в нос острым краем стручка. — Горох, а не фасоль.

— Тебе говорили, что ты зануда? — Проталкиваю игрушку обратно, руками подталкиваю Очкарика снять с меня куртку, кое–как, оттоптав себе все ноги, стаскиваю ботинки.

— Ты сказал «наша», — с огромной, как Вселенная, надеждой в глазах, говорит моя замороченная писательница. — Наша Фасолина.

— Не перекручивай, женщина, я сказал — «наш ребенок».

— Снова сказал. — Она обнимает меня за шею, сильно–сильно, до дрожи в локтях. Трется мокрым носом об мой нос. — Еще раз скажи.

— Неа.

— Ну Антон!

Поверить не могу, что ведусь на все это, но…

— Наш… Горох.

Мне нравится, что прямо сейчас мы, глядя друг другу в глаза с максимально близкого расстояния, так, что где–то подсознательно начинают ныть зрительные нервы, как будто молча говорим друг другу: «Давай больше не будем оглядываться назад и вспоминать прошлое».

Не спрашиваем.

Утверждаем.

Я раньше даже не задумывался о том, что какие–то вещи нужно просто вычеркнуть. Оторвать от своей жизни, словно случайное пятно на нижнем крае листа, и больше не вспоминать.

Начать жить прямо сейчас.

В эту секунду.

Потому что она правильная.

Настоящая.

Наша.

— Я очень боялась, что ты не придешь, — шепчет Очкарик, прижимаясь ко мне все сильнее и сильнее. — Что мы больше никогда ничего друг другу не скажем. Будем жить, как жили раньше, когда «нас» еще не было. И твоя жизнь снова будет простой, спокойной и без проблем. Наверное, — она грустно улыбается, но выдыхает с облегчением, потому что снова тяну ее к себе за края капюшона, — ты был счастливее тогда.

Я пытаюсь вспомнить, был ли.

Жизнь однозначно текла проще и понятнее. Я контролировал если не все, то многое. Если женщина устраивала скандал и уходила — просто собирал в коробку ее барахло и ставил около порога, чтобы, когда вернется просить прощения, отдать сразу вместо тысячи слов, почему она так меня достала. Если мне становилось скучно, неинтересно, слишком «никак» — уходил я. Иногда ждал повода, иногда — если было совсем невмоготу — просто так, говоря, что больше не вижу смысла в наших отношениях. Иногда получал вслед много матерных слов, иногда — слеза, просьбы объяснить и дать еще один шанс.

Я всегда знал — еще в самом начале — куда приведут отношения с этой конкретной женщиной, и никогда не ошибался.

А потом появилась моя замороченная писательница с вечно мокрым носом и дрожащими коленями.

Мы очень постарались, чтобы сжечь друг другу схемы безопасности и вырубить на хер защитные системы.

И в итоге оказались в той точке, которой в самом начале наших отношений, когда я поил ее коктейлем из мартини и безалкогольного шампанского, вообще не было на карте координат. Я не мог ее угадать, потому что даже не представлял, как далеко все зайдет.

— Тогда я. конечно, был счастливее. — нехотя, но все же пытаюсь ответить на ее незаданный вопрос. — Но я согласен быть несчастлив с одной мелкой заразой, потому что без нее мне на хрен не нужно никакое счастье.

Она немного морщит нос и целует меня, как будто хочет закрыть рот.

Не понимает даже, что я впервые в жизни за последний час делаю сразу так много нетипичных и непонятных себе самому вещей.

«Ты точно колдунья, и имя у тебя подходящее», — говорю своим поцелуем, притягивая к себе до хруста костей.

Мы, продолжая обниматься и целоваться, как школьники, не слишком синхронно переставляя ноги, идем на ее маленькую кухню, где пахнет чаем и шоколадом. Очкарик каким–то образом разворачивает меня, заставляет сесть на диванчик и тут же седлает сверху.

Сбиваю с ее головы капюшон — и моя писательница распрямляется, трясет волосами, не очень хорошо пытаясь изображать роковую искусительницу а-ля «фильм для очень взрослых зрителей».

И когда я уже мысленно прикидываю, как бы выуживать ее из этого комбинезона, икает.

Громко, почти раскатисто.

Испуганно выкатывает глаза, залепляет рот двумя ладонями и тут же, едва не спотыкаясь на ходу, несется в ванну.

А я, пожелав себе терпения, смиренно иду следом.

Наверное, у нас все–таки будет Фасолина.

Уже ревнует, когда протягиваю свои загребущие ручищи к другой женщине. Даже если это — ее собственная, смешная и замороченная мама.

Глава двадцать девятая: Антон

— Отстань от меня со своими пряниками. — отмахиваюсь, как могу, пока Очкарик носится за мной по кухне, пытаясь впихнуть в руки имбирный пряник и кондитерский шприц с зеленым содержимым. — Я предупреждал, что не буду заниматься этой ванильной херней!

Тридцатое, почти вечер.