Ты мой закат, ты мой рассвет

Вот–вот должна приехать ее бабушка и пара самых близких теток с выводком.

На втором этаже есть еще одна комната, на первом, если что, кто–то ляжет на диване, а кто–то — на матрасе на полу. Мы предупреждали, что места мало, но никого это не остановило.

Завтра ближе к десяти вечера приедут мои родители и родители Очкарика, но они, к счастью, не останутся ночевать.

И все наши гости разъедутся первого вечером.

Это максимум, на который я согласился.

Жаль, до того, как мы с моей замороченной женой узнали о ребенке.

Иначе послал бы всех в пешее эротическое — прямо, жестко и без всяких реверансов.

Но у Очкарика бзик на семейности — и мне, в свете будущих событий, хочется, чтобы эта семейность перекочевала и в нашу, пока еще небольшую семью. Чтобы были все эти традиции с пирогами, оливье, семейными посиделками под шашлык и «Хеннеси» с ее и моим отцом.

Старею я, что ли.

Хорошо, что по утрам стоит как в молодости.

Плохо, что жену уже который день тошнит бесконтрольно и постоянно, практически от всего. И даже когда мы искренне оба изо всех сил стараемся хотя бы попытаться потрахаться в миссионерской, блять его мать, позе, мою малышку все равно выкручивает.

И вот он я — женатый мужик, который каждое утро с сожалением смотрит на «палатку» из одеяла и стоически терпит все тяготы семейной жизни.

— Ну Антон! — хнычет Йени и с досады топает ногой, из–за чего ее смешные носки сползают еще больше, как будто сшиты минимум на пятидесятый размер ноги. — Это же просто пряник, видишь? Я не успею все разукрасить, а их еще нужно высушить и развесить на елке.

— Беременность превратила тебя в мегеру, — стоя с противоположной стороны стола, говорю я. — И что это за капризы, госпожа Сталь? Тебе сколько вообще лет? Серьезная ты женщина или где?

— Я беременная женщина, и мне нельзя отказывать, или моль все в доме трахнет, — показывает язык это чудо в перьях. Делает паузу, соображая, что сказала, краснеет и хлопает ресницами. — Это так бабушка говорит, прости.

— Ну, если в этом доме хоть кто–то кого–то трахнет, я буду считать, что очередь сдвинулась с мертвой точки и скоро доползет до меня. Я бы, знаешь, тоже не отказался пару раз трахнуть собственную жену до того, как список допустимых поз начнет неумолимо сокращаться.

Очкарик счастливо сияет и, немного присев, держась руками за край стола, коварно крадется в мою сторону. Постою уж, дам ей надежду верить, что в этот раз сможет меня поймать.

— Ты меня правда хочешь, муж? — Улыбается до влажного блеска зеленых глаз. Только она так умеет: быть счастливой, улыбаться и одновременно реветь.

Но это совсем не случайный вопрос и не попытка вытянуть из меня какое–то признание.

В последние дни моя маленькая замороченная жена выглядит… печально.

Бледная, с синяками под глазами и потрескавшимися губами.

Она почти ничего не ест и даже то. что попадает ей в желудок моими невероятными усилиями, почти полностью уходит вместе с рвотой. Я думал, что такой тяжелый токсикоз бывает только в страшных передачах по телеку.

Поэтому у нее практически исчезли щеки, скулы стали острее и лицо похоже на мордочку голодной шиншиллы.

Даже ее веснушки пали духом и почти все попрятались под кожу.

Технически, сейчас Йени выглядит как самая несексуальная женщина в моей жизни.

Но я действительно изо всех сил и до дурной головы ее хочу.

И единственная причина, по которой еще не набросился с домогательствами, кроется в страхе что–нибудь ей сломать.

— Муууууж? — вопросительно тянет Очкарик.

Очень вовремя, потому что почти дотянулась до моего рукава.

Я успеваю перебраться на другой край и писательница издает длинное рычание.

— Не подходи ко мне со своими пряниками, жена, — предупреждаю еще раз. — Не буду я заниматься этой херней.

— Угораздило же меня влюбиться в чёрствый сухарь, — сдается она и выразительно плюхается пятой точкой на стул. — Ну и ладно, мы с Фасолиной сами справимся.

Теперь на сидения моих стульев привязаны сделанные руками Очкарика плоские подушки. Нашла какие–то старые вещи, сделала из них лоскутки и сшила вот это вот все. Я был против, думал, что получится какой–то бабушкин декор, а в итоге получилось уютно и по–домашнему. Так что, когда Очкарик озвучила свою следующую идею, даже почти не сопротивлялся.

Она взяла наши старые футболки и теперь шьет из них что–то вроде одеяла.

Руками, иголкой и ниткой, когда мы вечером усаживаемся смотреть мультфильмы, или я включаю расслабляющую музыку и занимаюсь работой.

Это будет маленькое одеяло. Для нашего ребенка.

И мы до сих пор ни разу не завели разговор о том. что ее первые анализы даже врач пока не берется комментировать. А я. кажется, скоро начну кидаться на любого, кто еще хоть раз скажет, что нужно верить и надеяться на лучшее.

Потому что и так верю.

Как никогда в жизни не верил вообще ни во что.

Пока я занимается разукрашиванием горы не самых идеальных в мире пряников — то, что это песочный человек, я понял исключительно по Х-образной форме фигурки — я усаживаюсь с противоположной стороны стола, включаю планшет и пересматриваю участки в моей деревеньке.

Те, что побольше моего раза в два. А лучше в три.